Я познакомился с ними в на отдыхе, в одном из чудных городков юга. Она была младше его лет на десять и напоминала всё ещё нераскрывшийся розовый бутон. Он был огромным, немного угрюмым и почти никогда не улыбался. Лишь когда смотрел на неё, и гладил, нежно проводил по её каштановым волосам, в его глазах начинали сиять звёзды. Он ласково называл её Чурчхелой, как восточную сладость, и любил без памяти. Я часто наблюдал за ними, тайком, стараясь не нарушать очарование их любви. Она говорила очень мало, лишь что-то шептала ему на ушко, как маленький, неуверенный в себе воробъишко, а он брал её за плечи своими огромными ладонями и обнимал, на удивление нежно и ласково. Это было совершенно естественно. Когда я видел их, мне становилось стыдно за себя и за тех, кто не смог найти в жизни такую любовь, не смог найти в себе силы полностью раскрыться, познать истинные возможности своего сердца.

Не знаю, что они нашли во мне, и почему пустили в свой закрытый маленький мирок. Для меня это до сих пор остаётся загадкой. Одно я знаю точно, что когда она умерла, то он пришёл ко мне. Он стал ещё более угрюмым и начал больше сутулиться, чем прежде. В его глазах навсегда застыла вселенская слеза, и он как-то сразу постарел. Хотя раньше я даже не замечал его возраста. Он пришёл поздно ночью, по адресу, который я ему записал, когда мы расставались. Мы жили в разных городах, но он нашёл в себе силы приехать ко мне. Он позвонил в дверь всего один раз и терпеливо ждал, пока я соизволю вылезти из своей тёплой кровати. Когда я открыл дверь и увидел его одного на пороге, то сразу понял, что случилось что-то ужасное. Он кивнул мне, по-родственному, по-дружески, но с такой тоской в глазах, что я чуть не захлебнулся в этой волне. Достал из-за пазухи огромную литровую бутылку водки, помахал кульком с едой и безошибочно определил направление на кухню. Он не сказал ни слова, а я не хотел ничего спрашивать. Я достал стаканы, поставил на стол пепельницу, и вытащил всё, что у меня было в холодильнике. Он налил по-полной, и молча выпил, я сделал тоже самое, неуверенно смотря на него. Лишь после второго стакана он рассказал мне, что случилось…

Она давно скрывала от него то, что была больна. Тайком ходила по врачам и поглощала лекарства в немыслимых количествах. Но всё было бесполезно. А он об этом не знал. Он всё также ждал её вечером после работы, готовил ужин, кормил её любимую кошку и волновался. И вот как-то раз она не пришла. Поздно вечером ему позвонили из больницы и попросили приехать. Но он не успел. Когда он вошёл в палату, то всё было кончено. Странная судьба забрала её, одним щелчком болезненного пальца. И тогда его прорвало. Он кричал, просто от бессилия и кусал давно прокушенные губы. Его пытались успокоить, но он просто не мог, и даже лошадиные дозы уколов не помогали. Организм просто не мог успокоиться. А потом он упал на пол, возле неё и заплакал, сжимая холодную ладонь. Несколько недель после похорон он ничего не ел и почти не спал. Он перебирал фотографии, рассматривал прошлую жизнь, перелистывал любовь и нежность альбомах. Он хотел вернуть её хотя бы ещё на одно мгновение, оставить у себя на губах её поцелуй и её улыбку, с чуть прищуренным взглядом. Он полностью ушёл в себя, практически с головой погрузился в прошлое. А потом он вспомнил обо мне и решил, что есть только один человек, который сможет понять его…

Я не знал, что сказать ему. Поэтому я молчал, не высказывая нелепых соболезнований и не крича о том, что у него ещё вся жизнь впереди. Я пил с ним горькую водку и пытался просто дать ему выговориться. Он слишком долго молчал, и ему это было очень нужно. Мы курили сигарету за сигаретой, пили стакан за стаканом, погружаясь в сладостное состояние алкогольной дымки. Мы уходили от реальности. От проблем. Мы уходили всё дальше и дальше, пока он не засветился улыбкой. Пока он не вспомнил её. Ту, что была и останется с ним навсегда. Ту, которая так любила его…

Он говорил о ней так, как будто она вышла лишь на минуту. Он рассказывал мне смешные случаи их жизни, и даже рассказал мне, как она в шутку называла меня. И сердце стучало быстрее, и звёзды горели ярче, и водка не брала. И мы были единственными людьми на Земле. И не было границ. А потом она засветилась рядом с нами. Невидимым ярким маяком она направляла нас. Его любовь возрождала её на глазах. И я тоже стал видеть её. Он поцеловал её, свою маленькую Чурчхелу и посадил рядом с собой, не выпуская её руки из своей. И светились глаза. И я снова стал чувствовать себя лишним. Я просто наблюдал за ними, веря этому самообману, и улыбался оттого, что им было так хорошо…

Мы легли под утро. Когда она уже ушла. А когда я проснулся, то его тоже уже не было. Я больше ничего не слышал о нём, и его телефон не отвечал, когда я звонил ему. И иногда мне кажется, что он и его любимая были всего лишь ещё одним миражом нашей жизни. Но когда я приезжаю в этот маленький городок на юге, то всегда иду к старому пирсу, на котором мы с ними познакомились, и вижу в самом углу, почти возле воды её портрет, вырезанный на камне его грубыми и немного угрюмыми руками. Тогда я убеждаюсь, что истинная любовь остаётся всегда. И каждый раз, я обещаю себе вернуться сюда ещё раз…

16.08.2004

Я могу летать, сказал мальчишка, взлетая над Тёмной горой. – Смотрите, наставник, у меня получается…, он сделал ещё несколько виражей.

Не переоценивай себя, наставник Грил, был несколько взволнован. Он внимательно смотрел на молодого, нервно теребя длинную седую бороду, с воздухом не шутят.

Да ладно вам, мальчишка ушёл в пике, а потом резко остановился прямо перед наставником, я смогу долететь до Седых звёзд, вы же знаете…

Никто не смог этого сделать, тихо сказал Грил, даже я не смог…

Но легенды не врут, и ночь не врёт, ведь они же видны даже без волшебной трубки, они светятся прямо над горой и духи наших предков, протирают их от пыли…

Ты ещё так молод, Прай, наставник взял его за руку, молод и горяч, тебе нельзя оставаться самому. Идём, на сегодня хватит…

Как скажите, наставник Грил, обиженно сказал мальчишка и приземлился. Он поблагодарил духов предков, четыре ветра, и принёс жертву солнечному диску, который даёт свет всему на планете. Наставник молча наблюдал за ним не пытаясь помочь. Каждый благодарит духов по-своему и нельзя нарушать это таинство…

Они пришли в деревню к вечеру. Грил заставил молодого собрать хворост для печки, и ягод для колдуньи. И в этот день он больше не разрешил ему взлететь. Прай заходил в деревню с победным видом, как и все, кто совершали свой первый удачный полёт.

Сначала к колдунье, а потом домой, сказал наставник. – Сегодня тебе ещё нужно пройти посвящение.

Я готов, наставник Грил, молодой сказал это серьёзно и обдумано. И старый одобрительно потрепал молодого по голове. И тот первый раз за долгое время не уклонился от ласки.

Колдунья жила на окраине, в старой хижине с прохудившейся крышей и тяжёлым крестом возле входа. Крест был из неизвестного материала, и поговаривали, что это был остаток ещё Тех времён. Обычно об этом говорили шёпотом, чтобы не обидеть духов…

Она уже ждала их. Немолодая и не старая, неопределённого возраста женщина, с грязными волосами. У неё был слишком цепкий взгляд, как для женщины, но слишком нежный для колдуньи пятого огня.

Мы принесли тебе ягод, великая, сказал Грил, и поклонился. – Надеемся, что ты поможешь нам с посвящением?

Он готов? – спросила она скрипучим голосом, или это снова один из тех, кто только позорит наше племя?

Он летает даже лучше меня, великая, Грил спокойно смотрел в глаза колдунье, а как ты знаешь, я лучший в этой деревне…

Не зазнавайся, старый и глупый человек, колдунья взмахнула руками и огонь вспыхнул в её глазах. Ты всего лишь песчинка, ты пепел от великого костра. И в тебе никогда не было великой силы. Как ты смеешь учить меня?

Прости, великая, Грил склонился в поклоне, хотя глаза его оставались всё так же холодны, я не научился смирению за долгие годы, это лишь моя ошибка. Прай готов к посвящению, и я прошу тебя помочь мне…

Люди, великая прошептала несколько слов и воздух сгустился, создавая непроходимый барьер вокруг них троих. – Я посвящала ещё твоего прадеда, Грил, колдунья сплела в воздухе огненный знак и дунула на него, но никогда я ещё не видела такой странной ауры, как у твоего птенца. Мне очень сложно выбрать для него знак, она сделала ещё несколько движений, и огненный орёл запылал прямо пред её глазами. Колдунья отшатнулась, испуганно, словно маленькая девочка и со страхом посмотрела на Прайа. – Ты кого привёл ко мне старик, её голос грохотал, ты знаешь кого ты привёл ко мне…

Грил не сказал ни слова, лишь улыбнулся, а мальчишка с удивлением смотрел, как огненный орёл устраивается на его груди. А потом он ощутил небывалую силу и лёгкость, а потом он увидел свой путь впереди, и дорогу к звёздам, и даже мелкие пылинки на вершине Тёмной горы и в это мгновение он понял себя…

Колдунья тяжело дыша убрала кокон из воздуха. Она поклонилась молодому, и попросила его о защите. А старый Грил упал на колени, и попросил молодого отпустить его в последний полёт.

Я долго учил тебя, великий, долго служил и направлял твою земную сущность, позволь мне уйти с миром страну моих предков, к Седым звёздам, и Тёмным горам.

Легенды сбываются, шептала колдунья, сбываются…

Подожди, Прай, который перестал быть Прайем, обвёл взглядом лежащих перед ним. – Поднимись, он помог старому наставнику встать на ноги, ты ещё не всё показал мне. Твой путь не окончен. А ты, он строго посмотрел на колдунью, ты слишком мало живёшь на свете, чтобы позволить себе такую гордость. Он дунул на неё, и порыв ветра прибил колдунью к земле. – Ты попросишь прощения у наставника и на десять лет удалишься из этих мест, дабы вымолить прощение у меня. Ты знаешь куда идти…

Да, Гор, тихо сказала колдунья, я повинуюсь твоей божественной воле…

Бог расправил крылья и орёл засветился на его груди. На тёмной горе духи зашевелились и зашептались между собой. Седые звёзды поклонились хозяину, тому, кто приходит рас в тысячелетие, дабы дать им новую жизнь. Тот, который даёт жизнь новому народу и новым героям. Тому, кто снимает с них божественную пыльцу, которая помогает людям взлететь над землёй и ощутить радость полёта.

Ты готов показать мне короткий путь, Грил? спросил бог.

Да, великий, наставник, снял сандалии и прикоснулся пальцами к земле. – Только я хотел бы попрощаться со своей женой…

Ты получаешь эту возможность, Грил. Я подожду несколько земных минут, дабы ты мог удовлетворить своё последнее желание…

Спасибо, великий – старый наставник благодарил совершенно искренне. Он шёл по ночной траве, босыми ногами собирая росу. Он шёл через всю деревню не смотря на преклонённых жителей, которые боялись его ещё больше, чем живого бога, стоящего в свете ночной звезды. Он зашёл к той, кто разделила с ним первый самостоятельный полёт, к той, которая воспитывала его птенцов и помогала ему, когда он потерял веру к четырём ветрам. Он обнял её, так, как хотел обнять седые звёзды, к которым он попытался долететь в молодости. Он поцеловал её, как божественную пыльцу, которую ему отсыпала колдунья, когда он прошёл своё посвящение. Так и стояли они в одиноком свете своей привязанности, пока время не сказало ему, что уже пора.

Зачем ты попрощался с ней так, ведь ты ещё вернёшься, удивлённо сказал Гор.

Из этого полёта люди возвращаются совсем другими, мы теряем свою оболочку и отдав пыльцу отправляемся на Тёмную гору к духам наших предков. Поэтому я прощался с ней так, ведь я никогда больше не буду человеком…

Как это странно, бог размял крылья, вы всегда могли меня удивить. Наверное поэтому вы до сих пор живы, он засмеялся мягко и гортанно, словно огромная птица в ночи.

Грил взлетел пружинисто, как в свой первый раз и понёсся быстро, быстро к Седым звёздам вдали. Гор вскоре нагнал его и они полетели парой. Становилось всё холоднее и холоднее, но старый наставник не жаловался, он упорно летел всё выше и выше, пытаясь не сбиваться с темпа и дышать не так часто.

Вы слишком сильны духом, чтобы умирать, прошептал ему на ухо Гор. – Вы никогда не умрёте, он укрыл его одним из своих крыльев. Стало намного теплее и Грил с новыми силами полетел к цели. – Ещё совсем чуть-чуть, шептал бог, ещё совсем чуть-чуть.

Кто же тут показывает дорогу? – сквозь замёрзшие зубы и покрытые инеем губы прошептал Грил, зачем я тебе, великий?

Для равновесия, только лишь для равновесия во вселенной, сказал бог. Ведь только человеческими руками можно донести пыльцу на землю Я не могу этого сделать. Она лишь пройдёт сквозь мои пальцы и осыплется по всей земле бесполезным дождём…

Но ведь эта пыльца нужна только нам, зачем богам все эти хлопоты с нами? Зачем вам это? Пусть бы мы ходили по земле, как раньше, собирали железяки и странных металлических птиц, которые уносили нас в другие страны и были счастливы…Зачем вам всё это?

Тогда вы забыли о нас и полагались только на себя, улыбнулся Гор. А когда в вас умирает вера мы умираем. Поэтому мы нашли выход из положения. И теперь регулярно получаем подношения, слышим молитвы и благодарности…

Вы никогда не любили нас, великий, тяжело сказал Грил, вы заботились только о себе.

Как и вы, Гор посмотрел на наставника и орёл на его груди грозно закричал, каждый выживает так как может. И не вы будете судить нас…

А кто, кто же осудит?

Ты стар, но глуп, Грил, Гор взмахнул крылом, – мы же боги…Мы сами, только мы сами можем осудить себя. И это самое страшное. Когда эта станет вам доступно, вы сможете долететь до Седых звёзд…

И они понеслись всё дольше и выше в ночь. Пока не долетели до самых звёзд и Гор не смахнул всю пыльцу в строго Грила, и не проглотил всё это наставник, и не стал похож на огромный земной шар. Гор полюбовался своей работой, посмотрел на сияющие звёзды, с которых смахнули всю пыль, лишив работы духов предков. Он посмотрел вниз, на землю, а потом на Грила, который был точной копией той планеты, что светилась внизу.

Я отпускаю тебя, наставник, Гор сжал его крыльями и с силой бросил вниз. Шар пыльцы, который некогда был Грилом с бешеной скоростью понёсся вниз. К Земле…

И что теперь, духи предков вились вокруг бога, что теперь нам делать, мудрый Гор?

Займитесь чем-то полезным, он взмахнул крыльями, а я хочу насладиться жизнью. Земного времени слишком мало для меня, а вечность не даёт мне ощущения свободы.

Он сделал сальто, этот мальчик Гор, который некогда был Прайем и потрогал руками чистые звёзды.

– Они такие холодные, прошептал бог, и тяжело вздохнул. А где-то внизу люди получили седую пыльцу и вознесли молитву богам.

20.08.2004.

Я не знаю, как получилось, что она появилась в нашей жизни. Я прекрасно помню тот день. Мы поехали с друзьями на отдых. Остановились в лесу, возле речки, зажгли костёр и приготовились хотя бы одну ночь не думать о своих работах, машинах, девушках и остальных проблемах. Сначала всё было хорошо… мы пили не переставая, закусывали, смеялись, пили снова, уже забывая обо всём…заливаясь до самого верха, не думая о завтрашней головной боли и сухости во рту… Какая разница, что будет завтра?…Какая разница, где твой портфель, если тебе хорошо?

Я не помню как пошёл спать. Я был уверен только в одном, что девушек с нами не было. Не было…Однако, когда я проснулся, у меня под боком лежал тёплый ангел, с красивыми длинными ногами и мягком, розовом платье. Ангел спал…легко посапывая, и смешно сложив руки ладошками под головой...

Я закрыл глаза…открыл…и снова закрыл… Ангел лежал рядом. Это был живой человек. Даже в моём воспалённом утреннем мозгу это не вызывало сомнений. Однако откуда? Кто она? Я пощупал свой спальный мешок, проверил наличие своих трусов… Всё было на месте. Т.е сексом я точно не занимался… Да и на девушке не было видно никаких следов бурной ночи… Да…

Я осторожно вылез из спального мешка и приоткрыл палатку. Безжалостный солнечный свет ударил по глазам, выбил из меня остатки алкоголя…оставив только отяжелевшие веки и странное ощущение бесполезности своей жизни вчерашнего дня… В лагере была тишина… Все смотрели по-алкогольному тяжёлые сны…и, конечно, ни сном ни духом не подозревали, что в моей палатке спит девушка… Я снова посмотрел на неё… Лёгкие веснушки возле носа, маленькие ушки, со следами от серёжек… тонкая шея, деревянные бусы…. Тёмные волосы, красивые, нежные, шёлковые…

Я вылез из палатки… поискал глазами воду. Она была брошена возле костра… нашарил сигарету и сразу же затушил, только почувствовав вкус дыма на губах. Нет…это утро такое же мерзкое как все те, что мы называем отдыхом. На всякий случай я заглянул в палатки к парням. Они спали сном безгранично преданных своему миру младенцев. Мне показалось, что в это утро я один проснулся намного повзрослевшим,… и поэтому она пришла именно ко мне…

Я не хотел её будить. Я вообще не хотел нарушать своё минутное одиночество, сумбур своей души чьим-то вторжением. Я слушал природу, смотрел на воду и думал о пустоте….потому что реальные мысли в моей голове просто не задерживались…

Она вышла сама. Тихо подошла и положила руки мне на плечи.

Спасибо за прекрасную ночь…, прошептала она…

Кто ты? – я посмотрел ей в глаза. Они открылись и в тот момент показались мне огромными, бездонными.

Какая разница…если нам хорошо… сказала она и улыбнулась мне…

Я смотрел на неё ошарашенный, поникший, разлитый в своих мыслях. Я не мог собраться и спросить, наконец, что же произошло этой ночью…

­ Мне пора, она провела пальцами по моей щеке…, он ждёт меня…

Кто он…? – я не хотел отпускать её, не мог. Только не сейчас. В этом прокуренном, пропитом, пропахшем костром грязном спортивном костюме, неумытый, не чистивший зубы обормот… я не мог упустить её… не мог…

Мой парень… она снова улыбнулась… он, наверное, очень волнуется…, она поправила платье. – Напиши мне свой номер….может быть, я тебе позвоню…

Я начал судорожно искать листик бумаги, ручку, визитку… но находил только сигареты, зажигалку и презерватив, который неизвестно зачем взял на мужскую природную посиделку…

Она снова улыбнулась и достала мобильный телефон.

Диктуй…

Я затараторил цифры, дрожащим, срывающимся голосом. Попытался назвать имя, но она остановила меня…

Не нужно банальностей…не нужно…

Она повернулась и пошла в лес. А я так и остался стоять с открытым ртом, немой без имени, только с кодовым номером моего мобильного телефона. Шифром моего сознания…

Когда уже все проснулись, я уже пришёл в себя. Мы выпили ещё немного, пришли в себя и стали собираться домой. Я даже на какой-то момент забыл обо всей это странной ситуации. Подумал, что это было лишь ещё одной странной причудой моего мозга, болезненным пережитком вчерашнего похмелья… Однако, когда я собирал палатку, то нашёл маленькую серёжку… ещё тёплую… нежную…такую беззащитную…как тот ангел, что спал утром у меня под рукой… И я понял, что эта девушка была единственным человеком, который мог бы рассказать мне о чувстве любви…

Вечером мы уже были дома. В то время я жил с одним парнем. Мы работали вместе и снимали двухкомнатную квартиру, которой нам хватало с головой. Если кто-то приводил девушку, то ему было, где уединиться…и никто никому не мешал… Я не рассказал ему об утреннем происшествии, хотя считал его довольно близким другом… Просто мне казалось, что произошедшее находится где-то по ту сторону реальности, за гранью времени и людских отношений…где-то там, в высоте, где облака напоминают разноцветную сладкую вату…

Так прошла неделя, месяц, год… я уже забыл обо всём, снова помолодев, забыв то взрослое утро. Окунулся в работу и кутёж, вечеринки на выходных, танцы до упаду и девушки без определённых обязанностей, которых мне всегда хватало ровно на две недели… Она позвонила неожиданно. Под новый год. Словно подарок, словно напоминание о быстротечности жизни и возвращении нашего прошлого… Я поднял трубку и услышал её. Незабываемый голос, сразу ставший родным, сказал:

Привет…

Я тоже поздоровался и прикрыл рукой сердце. Мне показалось, что оно тотчас выскочит из груди и выдаст меня, расскажет ей насколько сильно я её ждал.

Где ты живёшь? Я приеду…, тихо сказала она…

А как же твой парень? – попытался возразить я…

Мы больше не верим в одни и те же звёзды…, сказала она ещё тише, и мне показалось, что она заплакала…

Я назвал адрес и даже предложил вызвать ей такси. Однако она отказалась, сказав, что доедет сама и, чтобы я просто ставил чайник и ждал её. Я зачем-то вышел в магазин и купил курицу-гриль. Просто так, к чаю…вместо конфет, вместо цветов…

Зашёл мой друг и спросил

Ждёщь кого?

Знаешь дружище, возможно, эту девушку я ждал всю свою жизнь…, ответил я и молча начал разделывать жирную курицу.

Проститутку, что ли? – улыбнулся друг и взял ногу… Я тебе говорил, что твои беспорядочные связи плохо сказываются на твоём душевном спокойствии…

Не мешай мне сегодня, ­ почему-то очень серьёзно попросил я. И мой друг просто кивнул, надел тёплую куртку и уехал к друзьям… хотя мы собирались этот вечер провести вместе за просмотром нового американского фильма и ящиком пива, который купили заранее… Когда он ушёл…я понял, что он действительно единственный друг, который был у меня когда-либо…

Она приехала часа через два. С небольшой спортивной сумкой, в которой помещались все её вещи, и с томиком Саган под мышкой. Я хотел обнять её, но сдержался. Она это сделала сама, потянулась ко мне, упала в мои объятия и долго молча прижималась к моей груди, словно ища защиты от её неведомых мировых врагов.

Твой чай остыл… зачем-то сказал я эту шаблонную фразу из слезливых мелодрам.

Ничего…мы его поставим ещё раз, - ответила она не менее шаблонно…и мне показалось, что мы не расставались ни на секунду.

Мы выпили чаю, она чуть поклевала куриные крылышки и попросилась в ванную. Я выдал ей полотенце и отправился курить на кухню… пить пиво и курить… Не знаю зачем…может быть, чтобы ощутить себя настоящим мужиком, который может позволить себе всё, что угодно. Она вышла ко мне в одном полотенце… и я, наконец, смог рассмотреть её получше. Она действительно была прекрасна…в белом полотенце…чёрные мокрые волосы….огромные глаза…мне внезапно захотелось проверить, нет ли у неё крыльев за спиной….маленьких таких…нежных, как она вся…

В ту ночь мы заснули под утро. Она попросила поставить меня что-то из опер. Я нашёл какой-то диск, и музыка полилась из маленьких компьютерных колонок. Она сразу же погрузилась в лёгкий транс, и в нашем слиянии вмиг не стало ни грамма пошлости…. Она двигалась в такт музыке и иногда легонько постанывала, когда певица или певец брали слишком высокие ноты…

Мы старались не расставаться ни на минуту. Мы были единым целым. Мы каждый день выходили вдвоём в одну сторону и вечером возвращались в другую. Мой друг лишь вздыхал и тихо завидовал мне. По-доброму, по-дружески… Я думал, что так будет вечно, что у меня тоже вырастут крылья, и я научусь общаться с людьми, не называя их имён. Пользуясь лишь их кодовыми сигналами…

Но потом что-то произошло. Постепенно, не сразу. Мы перестали пить чай по вечерам, меньше слушали оперу вместе…. А вот в комнате моего друга божественные мелодии стали звучать всё чаще. А потом она вернула мне моё полотенце и переехала к нему. В соседнюю комнату…

Я не знал, что делать. Не знал, как поступить. Моего ангела украли, забрали, пленили…отобрали часть моего сердца… да какую там часть…всё сердце забрали, вырвали из груди, проткнули, выбросили… Меня предали. Причём самые дорогие мне люди… Как-то вечером я вызвал своего друга на серьёзный разговор. Во мне бушевала злоба, ярость…я поставил на стол бутылку водки, достал пачку сигарет и приготовился разнести его в пух и прах… однако, когда я взглянул в его глаза, я всё понял… Он точно так же, как и я, поддался ее обаянию….а я слишком расслабился, слишком привык к ней, слишком привязался, чтобы удержать… Мы обнялись с ним и напились в хлам. Я просил у него прощения, просил прощения у неё…а мой друг просил говорить меня потише, потому что она спит….она устала…он так прекрасна…

А я кричал ещё громче, и он тоже повышал голос… и мы опять пили, обнимались и курили… и так до утра…

А утром она пришла к нам на кухню, распустила свои крылья и подарила нам себя до остатка….

Теперь мы слушаем оперу вместе, пьём чай и дышим одним сердцем. Нам хорошо…мы, как юные мечтатели, думаем, что наш мир принадлежит лишь нам. Однако я знаю, что когда-то…совсем неожиданно она уйдёт…бросит нас на нашу дружбу… И мы больше никогда её не увидим… И от этого мне становится так страшно….так сжимается сердце… так ёкает… что иногда я думаю, что ей просто нужно обрезать крылья, окольцевать и оставить навечно у нас….шведским ветром нашего счастья…

Однако потом я просыпаюсь рядом с ней и со своим другом и понимаю, что её ничто не удержит. И нам остаётся лишь как можно дольше верить в одни и те же звёзды…

11.09.2007

 

Игорь Даровский

Сегодня мы посещали мёртвых. Я и Пабло. Мы шли в абсолютной тишине, поглядывая на унылые кресты и тяжело вздыхая каждый раз, когда читали новое незнакомое имя. Их здесь их были сотни, тысячи: мёртвых и умерших, покончивших собой, самоубийц и тех, кто просто не смог иначе. Теперь все они равны: герои и убийцы, старики и дети, жёны и любовницы, примерные мужья и отчаянные казановы – все они замерли между небом и землёй, оставив след лишь на камне и душах тех, кто ещё жив. Могилы покосившиеся, полуразвалившиеся, запущенные – здесь становиться больно за тех, кого с нами нет, становится жалко и жутко, потому что мы даже после их смерти не можем воздать им должное. Здесь лежат чьи-то матери, бабки и прабабки, чьи-то сёстры, братья и друзья; такие родные люди, которые когда-то умели смеяться плакать, которые когда-то тоже жили и мечтали, которые умели дышать.

Начинается дождь. Рассеивает тишину. Капли стекают по одежде, по лицу и кажется что мы плачем. Мы избегаем смотреть друг другу в глаза – сейчас это слишком сложно. Пар вырывается изо рта и маленьким облачком летит впереди нас. Наш шаг становится шире – мы уже почти пришли. Дождь усиливается, капли больно бьют по коже и возвращают нас к жизни, пробуждают от летаргического сна. Большой гранитный крест, в некоторых местах уже давший трещины, как, впрочем, и наша вера, которая давно уже далека от канонических представлений. Пабло становится на колени, не смотря на дождь и мокрую дорожку возле могилы, и крестится, правильно по-католически, а потом целует свой нательный крест. Губами он шепчет какую-то молитву, и я не мешаю ему, отхожу на несколько шагов назад и смотрю на его спину: чуть сутулую и сгорбленную от постоянного тяжёлого труда.

Пабло работает на стройке, уже очень долго, я не помню времени, когда он работал где-то ещё. Хотя мать рассказывала, что раньше он прекрасно играл на пианино и выдвигался на городской конкурс. Сейчас, глядя на его огромные, грубые пальцы невозможно поверить в это. За долгие годы он так и добился никакого положения, оставшись обычным рабочим с мизерной зарплатой и постоянным риском получить производственную травму. Пару лет назад на ногу ему упала бетонная свая, и на целый год я должен был один обеспечивать нашу маленькую семью. После смерти матери мы остались с братом одни. Сейчас, стоя возле её могилы, я снова ощутил забытое чувство тепла от её присутствия, глядя на маленькую фотографию матери и преклонённого брата, я вспоминал время, когда она была ещё жива. Я не могу сказать, что мы жили очень хорошо, но мы были одной семьёй, всегда, даже когда в плохом настроении, уставшая, мать могла побить меня или накричать на Пабло. Мы были семьёй, когда наступили трудные дни, когда народные волнения и военные перевороты обескровили всю страну. Я помню лишь горящие глаза брата и фразу, которую мать сказала ему тогда: «Как ты хочешь победить, если бросаешь собственную мать?». Я был слишком мал, чтобы понять её тогда, но я понимаю её сейчас. Мы недоедали, бывали дни, когда кусок хлеба был для нас пиром. А потом, вдруг, совершенно неожиданно всё закончилось, одним махом и наступила белая полоса: брат снова работал на стройке, у нас вечером был хороший ужин и я даже смог снова пойти в школу. Мне нравилось в школе, там были добрые учителя и иногда, по субботам нас вывозили на прогулку, за город к водопаду.

Наша семья была очень верующая, но мы почти никогда не ходили в церковь. «Они только говорить умеют, а толку никакого», говорил Пабло, когда я спрашивал его о священниках, «Вера должна быть внутри тебя. Очень глубоко, в душе. Ты должен чувствовать Его, а для этого тебе не нужно слушать других…». После таких слов он обычно крестился и смотрел на мать, которая кивала согласно, но строго. Я очень долго пытался найти Его внутри себя, но когда Он забрал у меня мать, я перестал верить в то, что Бог справедлив. Я снял свой нательный крест и положил его в гроб к матери. С ней и похоронили мою веру, хотя крест – это всего лишь ещё один символ, пережиток прошлого, так же как и наши стареющие священники, прячущие за ликом церкви свои извращения и богохульства. В тот день тоже шёл дождь, и пока мы с братом несли гроб, то вымокли до нитки. Земля на кладбище промокла, и когда нам нужно было бросить первые крупицы земли, то мы не нашли ни одной сухой песчинки. Получилось, что мы забрасывали гроб грязью, огромными кусками слипшейся земли. Помню, что не смог сдержать слёз и отвернулся. Так мы прощались с матерью…

Нас успокаивали люди, которые вдруг почему-то полюбили меня и брата, они говорили добрые слова, сочувствовали и предлагали свою помощь. Но я знал, что если мне действительно понадобиться поддержка, то единственный на кого я смогу рассчитывать это будет Пабло, а не эта горстка непонятных и не знакомых предметов, с человеческими повадками. Вот рядом с могилой матери стоит мамин дядя, в строгом чёрном костюме и печальным лицом, а над ним держит зонт опрятный негр с побережья. Он уже выписал нам чек на небольшую сумму, скорее для того чтобы успокоить свою собственную совесть, чем для того чтобы действительно помочь нам. Несколько лет назад, когда мать поехала к нему и попросила у него денег в долг, то он сказал: « Сейчас сложные времена, Мария, с деньгами довольно тяжело, мне самому не хватает, попросил служанку повременить с обедом и продолжил, я в твоём возрасте работал и зарабатывал деньги сам. Ни у кого не просил. Тем более у тебя два кормильца…», тогда мать ушла и потом весь вечер плакала. С той поры мы больше никогда не просили ничего и ни у кого, всего пытались добиваться сами, не стелились ни под кого, может быть, поэтому мой брат всё ещё чернорабочий, а я уже пять лет работаю почтальоном. Да и то, у меня есть подозрение, что работа мне досталась всего лишь из-за велосипеда, который мне остался от отца, которого я так никогда и не видел. « Он погиб на войне», всегда говорила мать, и показывала старую фотографическую карточку, на которой мы все были вместе. Мать там была молодая, с весёлым лицом и маленьким Пабло на коленях, а я в пелёнках на руках у отца. Отец был человеком строгим, с мужественным лицом, похожим чем-то на конкистадора. Его звали Мигель Кортес, и мне всегда хотелось думать, что наш род действительно имеет благородные корни. Брат тоже не помнил отца, но боялся в этом признаться, и всегда, в подтверждении своих слов, показывал мне письмо, которое написал ему отец с фронта. В письме было всего несколько строчек. Отец писал о том, что очень скучает, название городка, где их расквартировали, и рассказывал о том, как ему не хватает обычного домашнего мате. Просил заботиться о матери и обо мне. Пабло всегда гордился тем, что отец обращался с ним как со взрослым человеком. Наверное, поэтому он так рано повзрослел…

Большие письма отец писал только матери. После её смерти мы прочитали их, и так, по словам и почерку мы знакомились с отцом. Его письма были наполнены скрытой любовью, не картинной и показательной, без слюнявых признаний и пустых слов. Он писал обо всём кроме своей любви к ней, но любовь сквозила сквозь буквы, витала ароматом над пожелтевшей бумагой. Он писал об ужасах войны, о налётах и бомбардировках, о танковых атаках и артиллерийском обстреле. А через секунду он успокаивался и писал о рассвете, об уцелевшей поляне цветов среди горящего леса, о новых книгах, которые удалось прочитать и о новой музыке, которую он случайно услышал в окно. Он писал о птицах, о своём детстве, вспоминал свидания с матерью и жаловался, что тут никто так не готовит, как она. Он писал, что далеко от дома даже дождь пахнет иначе. И всегда подписывался: «Мигель». Больше ничего, ни «люблю тебя Мария», не «жди меня». Ничего такого. Просто и понятно. Им не нужно было этого, не нужно было лишних слов. Когда он погиб мать умерла в первый раз, наверное, она тогда просто ещё держалась, из-за нас. Мы были ещё слишком малы, чтобы выжить самим. Но как только мы немного стали на ноги, она начала чахнуть, засыхать. Мать всё чаще и чаще стала вспоминать его и рассказывать нам о нём. Она так и не вышла замуж второй раз и даже не завела себе мужчину. Она всю оставшуюся нежность отдала нам – всю без остатка. Когда её похоронили, в ней не было уже ни грамма любви и нежности, она вся осталась в нас, каким-то защитным колпаком, накрыла нас с головой, оградив нас хотя бы на несколько лет от реального мира. Ту фотографическую карточку мы похоронили вместе с ней, так нам было проще. Пабло говорил, что письма тоже нужно было оставить ей, но я настоял на том, чтобы письма остались нам. Как память, об отце…

Я смотрю на Пабло: он встаёт с колен и подходит близко-близко к могиле, кладёт цветы, принесённые с собой, на крест и отходит. Это обычные полевые цветы, которые мама очень любила. Она всегда говорила: «Настоящие цветы должны пахнуть свободой…». Я помню засохший букет цветов, который всегда стоял на тумбочке возле её кровати – этот букет подарил ей отец перед тем, как уехать на фронт. Мы похоронили его с ней, как, впрочем, и многое другое, что нельзя описать словами и сыграть на гитаре. Иногда, сидя вечерами перед открытым окном, в нашей маленькой квартирке, слушая ночной город и далёкий океан, я пытаюсь понять: почему в нашей жизни происходит лишь так, как происходит, и ни как иначе. Я слышу песни и крики подвыпивших гуляк, слышу музыку звёзд и сонные серенады, рассеивающие любовную лирику, я вижу, что ничего не меняется, и даже сквозь века мы можем протянуть руки прошлым поколениям. Я перебираю струны на гитаре и тихим голосом пою одну из песен, которые я написал сам, дожидаюсь Пабло, и мы ужинаем тем, что нам послал Он и на то, что в данный момент у нас хватает денег. Инфляция заставляет нас потуже затянуть ремни, но пока ещё не оставляет нас голодными. Последнее время нам выдают кучу ненужных бумажек, которые на следующий день уже не будут иметь никакой практической цены. Очереди и забастовки, но что самое парадоксальное, когда наступает ночь всё ещё слышны серенады и песни, жизнь бьёт ключом, и никакие проблемы не смогут отобрать у нас нашу свободу…В такие моменты я особенно горд тем, что я испанец. Несколько последних недель Пабло приходит позже, чем обычно, работает намного больше, устаёт и, приходя, часами лежит в ванне, пока вода не остывает совсем. Для этой процедуры я начинаю подогревать ему воду за час до его прихода…

Писем теперь пишут намного меньше, используя уже не такую дорогую бумагу и стараясь крепче запечатывать конверты, чтобы работники почты не читали чужие судьбы. Моему велосипеду практически не осталось работы. Мне пришлось устроиться ещё официантом в маленький ресторанчик, за углом, чтобы хотя бы немного помочь брату. Откладывать практически не получается – еда забирает все ресурсы. О новой одежде уже давно никто не думает, в центре закрылось несколько магазинов – теперь мода на хлеб и картошку. Если удаётся достать бутылочку вина или кальвадоса, то можно считать себя счастливым человеком. По радио говорят, что страна очень скоро выйдет из кризиса, но когда я вижу очередную очередь, то я начинаю сомневаться в этом. «Хорошо, что мать не дожила до этого», сказал однажды брат, когда мы поделились с ним маленьким кусочком масла, который я принёс из ресторана, как плату за сегодняшний день. Брат очень похудел, у него ввалились щёки, а от постоянного тяжёлого труда у него очень болит спина. Теперь он лежит в ванне ещё дольше, а я просто продолжаю греть ему воду…

Ты не подойдёшь? – Пабло смотрит на меня своим усталым взглядом.

Она всё равно ничего не чувствует, говорю я, но всё же делаю несколько шагов вперёд и становлюсь рядом с ним.

Она очень любила тебя, брат обнимает меня за плечи.

Она любила нас, я тоже обнимаю его, и мы стоим так несколько минут.

Как ты думаешь, будет война?

Думаю да, я смотрю на ряды одиноких могил, теперь просто нет другого выбора.

Он кивает. Сейчас он почему-то очень напоминает мне отца. Похудевшего, но не сломавшегося и свободного. «Самое главное в жизни – это свобода», всегда говорил отец. Мать часто повторяла нам эти слова. Она сидела на кресле качалке, вязала свитер мне или штопала носки Пабло и смотрела на его фотографию. Всегда, когда она цитировала отца, у неё в голосе появлялись нотки нежности и гордости. Никто не знал точно как он погиб, но люди говорили, что лейтенант Мигель Кортес умер героем. Не знаю, было ли это успокоением для матери, но это был повод для нас лишний раз гордиться своим отцом…

Последнее письмо отца было совсем маленьким: их срочно перебрасывали в какую-то горячую точку фронта, и он не знал, когда снова сможет писать. Он писал, что на улице великолепная погода и птицы поют мелодию его юности. Писал, что, наконец, дочитал томик Кальдерона и находится под большим впечатлением. Рассказал о том, что вчера нашли источник минеральной воды – она была солёная на вкус и даже чуть газированная. Говорил, что ближе к зиме, может быть, у него получится выхлопотать отпуск…Он всегда останется с нами, так же, как и мать, так же, как и их любовь…

Мать всегда мечтала, чтобы я хорошо учился, но у меня это не очень получалось. «Ты должен стать человеком», говорила она. А когда матери не стало, то я и совсем забросил это дело. Я не доучился несколько классов, поэтому об университете не могло быть и речи – мне нужно было работать. Брат тоже настаивал, чтобы я закончил школу, хотя сам понимал, что в данный момент это невозможно. Радио надрывалось, вестуя о грядущих переменах в нашей жизни, человек, который теперь стоял у власти добился определённых успехов благодаря своей дипломатии, и теперь мы находились в составе сильной военной коалиции. Но жить лучше не становилось…«Не вздумай сейчас завести себе девушку», говорил мне брат, «войну не обманешь…». Я соглашался с ним, понимая, что он прав. На личную жизнь времени не было ни у него, ни у меня – когда мы приходили после работы, единственное, о чём мы могли думать это об отдыхе и ужине на сон грядущий, на большее просто не хватало сил. У брата выходной был в воскресенье, а я просто иногда мог отпроситься с работы – в ресторанчике в воскресенье всегда было особенно людно и хозяин очень редко отпускал меня на долго без уважительной причины. Сегодня такая причина была…

Мы идём обратно, мимо всё тех же стареющих могил, мимо покосившихся и разбитых крестов, мимо припорошенных листьями людей. Идём сквозь дождь и ветер, всё ещё не смотря друг другу в глаза. Мы выходим и идём по улице в сторону дома, проходим мимо музыкального магазина. Он открыт и старик, приветливо машет нам рукой. Раньше он преподавал в музыкальной школе рядом с нами, теперь школу закрыли, а инструменты опечатали. Некоторые остались в его магазине, но их никто не покупает, сейчас деньги тратят на другое…

Энрике, ты так подрос, он улыбается и жмёт мне руку. – Пабло, всё ещё на стройке?

Да, брат сутулится, я вижу, что ему неуютно.

Я учил его, старик смеётся и хлопает Пабло по плечам, ещё тогда, когда кто-то хотел учиться. Вот на этом самом рояле, он показывает на старый инструмент у стены. Красивые клавиши из слоновой кости выдают в нём очень дорогой инструмент.

Почему вы не продадите хотя бы клавиши? – я удивлён, что инструмент сохранился в таком виде.

А вы пробовали продать своё сердце? – спрашивает меня старик. У меня больше нет вопросов, и я просто смотрю на гитары на стене. В некоторых из них не хватает струн. – Чаю? – старик смотрит на Пабло.

Не хотели бы вас смущать, брат пятится к выходу.

Какое смущение, старик грустно отводит глаза, просто ко мне давно уже никто не заходил. Даже уже и поговорить не с кем…

Тогда можно, брат переминается с ноги на ногу и смотрит на рояль.

Садитесь, я сейчас принесу чашки, старик тяжело поднимается по лестнице на второй этаж. Там маленькая каморка, в которой он живёт.

Так это правда? – я смотрю на него, ты действительно играл?

Давно, очень давно, Пабло прячет ладони в карманы.

Сыграй что-нибудь, прошу я его, пожалуйста.

Брат долго сидит молча, потом встаёт и грузной походкой идёт к инструменту. Неуверенно поднимает руки и пододвигает ближе стул. Потом ещё несколько секунд ждёт, прежде чем извлечь первый звук. Музыка льётся из-под его пальцем свежим ветром, ароматом весны и вереницей созвездий. Она струится по комнате – магазин на глазах оживает и кажется, что даже дождь утихает, чтобы послушать эту музыку. Я не могу оторвать взгляда от брата: у него закрыты глаза и улыбка светится на его лице, Пабло молодеет на глазах. Он играет всё смелее и смелее, и его огромные грубые пальцы совершено не мешают ему извлекать эти чудесные звуки. Краем глаза я вижу, как старик спускается с подносом и замирает на ступеньках, чтобы скрипом не нарушить гармонии. Брат играет ещё несколько минут – и я понимаю, что ничто не смогло убить в нём человека. Когда он заканчивает, я ловлю себя на мысли, что плачу…

Что это было? – спрашиваю я.

Это Моцарт, отвечает старик и наливает нам чай. – В какое время вы живёте, ребята, в какое страшное время…

Брат нежно проводит ладонью по клавишам и закрывает крышку. Этот глухой звук заставляет меня вздрогнуть: эйфория рассеивается, и дождь снова начинает стучать с той же силой. Пабло садится к нам и молча пьёт свой чай…

Мы долго прощаемся со стариком, обещаем заходить и вежливо отказываемся, когда он предлагает Пабло принять от него рояль в подарок. «Я не могу взять его, Пабло смотрит прямо на старика, вы же знаете…». Мы идём домой, мимо призывного пункта и патриотических лозунгов…

Наверное, я запишусь, говорю я, читая агитационные объявления, я не могу больше так жить…

Это что-то изменит? – Пабло смотрит на меня, Для тебя?

Да, я вздыхаю, я проверю себя и вырвусь из этого порочного круга. – Ты же сам видишь, что мы задыхаемся здесь…

Я вижу, брат вздыхает.

Тем более, что нам теперь уже некого бросать и нечего оставлять. У нас ничего и никого нет кроме нас самих.

Они не оставляют нам выбора, Пабло смотрит на небо, они лишают нас свободы…

Мы сами загоняем себя в рамки, говорю я и толкаю стеклянную дверь. Брат стоит ещё минуту, смотря вдаль, а потом заходит вслед за мной. Нас записывают в пехоту и говорят, что наш поезд отходит завтра. Мы выходим на улицу, чувствуя себя другими людьми. Покупаем себе две бутылки кальвадоса на последние деньги и устраиваем себе маленький вечерний пир. Читаем отцовские письма и вспоминаем мать.

Ты знаешь, что мы можем погибнуть? – говорит Пабло.

Как отец?

Нет, как мы, только как мы, брат…, он допивает последние капли, теперь мы сможем послужить свой стране.

­ Это говоришь ты, или агитаторы? – я недоверчиво смотрю на него.

А как ты думаешь? – он крестится и идёт спать. Я ещё долго сижу в тишине, вспоминаю молодость и юность которых у нас практически не было, вспоминаю годы после той войны, которая забрала у нас отца. Мне хочется помолиться, но я сдерживаю себя. Сейчас, как никогда мне хочется теплоты, но брат спит, а за окном лишь крики пьяных и свист военных патрулей. Мы родились во время, когда нужно выживать, сражаться и отстаивать своё право на существование. «Страшное время», как назвал его старик-музыкант, но другого у нас просто нет…

Утром мы собираем вещи в два маленьких чемоданчика и идём на вокзал. Таких как мы довольно много мы еле помещаемся в товарных вагонах. Там довольно тесно и нет практически никаких удобств. Снова идёт дождь и деревянные доски, влажные и холодные.

Возьми это, он снимает свой крестик и вешает его мне на шею, на счастье. Пусть Он хранит тебя…

Спасибо, я обнимаю его и целую крест, от таких подарков не отказываются. Губы вспоминают молитву, и я не мешаю им.

Поезд трогается, и я гляжу на наш город, который медленно исчезает за поворотом. Там остаётся всё, во что я верил, там засыхает моя жизнь. Может быть, мы уже никогда не сможем вернуться сюда. На всё Его воля. И вера – это единственное, что ещё может спасти нас, это то, что может вернуть нам надежду и подарить свободу. Теперь, осознав всю важность нашего поступка, я понимаю слова брата, и пытаюсь найти Его внутри себя. И мне удаётся это…

Я высовываю голову в маленькое окошко и вдыхаю запах дождя, стараясь запомнить его, потому что там, куда нас везут, он будет пахнуть совсем по-другому…

7-8 октября 2003 года

Сегодня мы остались вдвоём. Я и Анна. Не знаю, как она попала в армию, она об этом никогда не рассказывала. Об этом никто и не спрашивал. Здесь никто не лезет в душу и не пытается жалеть тебя. «Странное место», как сказал мой брат, когда мы побыли здесь около недели. Так мы его и стали называть. Мы выполняли дурацкие упражнения, которые назвались тренировками и старались стать настоящими солдатами. Сейчас, по прошествии нескольких месяцев, я понимаю, что у нас это получилось уж слишком хорошо. Мы даже стали молиться перед сном – а за собой я такого давно уже не помнил. Но это помогало оставаться в форме…

Об Анне я знал только то, что она очень нравилась Пабло. Если, конечно, не кривить душой, то и мне тоже. Просто я всегда боялся в этом признаться. Наверное, поэтому она выбрала его, хотя, может быть, дело было просто в том, что он был старше меня. Они стали чаще уединяться, и у брата появились какие-то секреты от меня. Они переглядывались и иногда просто без причины улыбались. Я не мешал им, какое право я имел мешать им? И без меня было множество обстоятельств, которые могли разделить их. «Война не дружит с влюблёнными», как-то сказал я брату, когда мы уже ложились спать. «Знаю», ответил он, «но любовь не дружит с трусами», после этого отвернулся от меня и больше ничего не сказал. После этого я никогда не поднимал этой темы. Мой брат всегда был прав, всегда, сколько я помню его…

Мы с братом попали в специальное подразделение: опасно и малоприятно. Постоянно приходилось рисковать, иметь короткую стрижку, говорить мало, стрелять метко и не называть своих настоящих имён – всё это называлось конспирацией. Я помню наше первое серьёзное задание: мы должны были ликвидировать одного военного. Разведка доложила нам, где и когда он будет: оказалось, что он должен был принять участие в благотворительном ужине на яхте какого-то миллионера, на котором должен был проводиться сбор денег для жертв оккупации. Тогда Пабло сказал: « Война идёт, а богачи и бедняки всё равно едят разную пищу». Тогда мы получили приказ взорвать яхту, так как на этом ужине присутствовали ещё несколько неугодных власти людей. Так чтоб уже наверняка…

Яхта почти не охранялись, видно они чувствовали себя на своей территории в полной безопасности. Мы подплыли с запада, переждав семичасовой патруль, и оставили лодку в скалах. Кое-как натянув на себя неудобные резиновые костюмы, мы поплыли к яхте. Корабль колыхался на незаметных вечерних волнах, окна светились музыкой: видно было как хорошо одетые люди веселятся и пьют. Сразу было понятно, что оккупация волнует их в этой жизни больше всего. «Пир во время чумы», прошептала Анна, на секунду вынув трубку изо рта. Теперь, после года войны, я понимаю, что ничего бы не изменилось, если бы мы не выполнили это задание. На нас не было опознавательных знаков, при нас не было документов, мы официально не существовали, да и эти люди, которых мы должны были ликвидировать, были всего лишь незаметными пешками, совершенно не оставившими след в мировой истории, не такими важными, как нам старались это преподнести. Если бы мы погибли тогда, а они выжили, то ничего бы не изменилось, разве что, кто-то не получил бы очередную медаль и памятную ручку с красивым золотым пером. Но мы сделали всё очень чётко: я и Пабло, с разных сторон яхты убрали охрану, наши пистолеты были заряжены капсулами с усыпляющим веществом, так что всё было проделано тихо и бескровно. В это же время, Анна, не снимая костюма, спустилась в машинное отделение, используя всё тот же газ, устранила рабочих и случайно попавших туда матросов, а потом заложила бомбу. Через несколько минут, когда мы уже подплывали к лодке, а Анна нажала на кнопку взрывателя, я стал свидетелем первого в своей жизни фейерверка. Всегда хотел увидеть его, но никогда не думал, что это такое страшное зрелище: яхта превратилась в пылающий факел, а над ней разлеталась куча разной мелочи, частей корабля и человеческих тел. Когда мы доплыли до лодки, меня вырвало. Помню, что Пабло перекрестился и сказал тогда «Грязная операция». А Анна ответила ему «Война всегда была грязной, и всегда находились люди, которые не боялись запачкаться». А потом она помолилась за невинно убиенных. Пабло налёг на вёсла, и наша лодка понеслась подальше от этих чёртовых обломков. Так мы получили свои очередные медали…

Все иностранные газеты ещё неделю пестрели заголовками о взрыве в бухте. Оказывается, что на яхте был ещё какой-то важный политик и известный учёный. «Жертвы войны», как окрестили их в прессе. «Хорошо, что ещё наших фотографий там нет», пошутил тогда брат. Но никто не улыбнулся…

Мы попали в спецотряд по ряду причин: во-первых, у нас никого не было и никто не ждал нас на родине, во-вторых, у нас были неплохие физические данные и мы хорошо стреляли, и, в-третьих: здесь ещё помнили ещё нашего отца – «героя войны», как сказал нам полковник, записывая нас в секретную папку…Анна попала к нам в отряд случайно. Все в отряде работали по двое, иногда, когда намечались серьёзные операции, то «двойки» объединялись в «четвёрки» и «шестёрки», в зависимости от того какие специалисты требовались на очередное задание. Мы с братом выполняли работу по очистке территорий: у нас было две снайперские винтовки, «мухобойки», как мы их шутя называли, с хорошим увеличением. Брат стрелял лучше, поэтому я часто выступал просто в роли наводчика. Мы работали очень просто: как можно ближе подбирались к цели и устраняли её. Один раз, когда мы уходили после очередной вылазки, то неожиданно напоролись на патруль. «Расслабились просто», как оправдывался потом брат перед полковником. Их было немного, но оказалось достаточно, чтобы потом Пабло тащил меня на плечах. У меня было сквозное ранение в ногу и счастливое ранение в голову – вырвало клок волос и кожи, с тех пор у меня в этом месте навсегда осталась памятная белая полоса. В общем ничего серьёзного, только крови много…Пока я валялся в госпитале брату дали временного наводчика. Я вышел через три недели после своего первого ранения, немного хромая, но с гордым лицом. В больнице мне даже удалось познакомиться с одной симпатичной медсестрой и пару раз пригласить её на свидание. Она мне не очень понравилась, но мы мило провели время и обещали писать и быть верными друг другу. Не знаю, кто из нас первым нарушил клятву, знаю только, что я никогда ей не писал. Сейчас, я даже не могу вспомнить её имени, помню только, что она очень громко смеялась, и мне часто становилось неуютно в её присутствии.

Брат ни разу не приехал ко мне за эти дни, но я абсолютно не винил его – ранение было не настолько серьёзное, чтобы было о чём волноваться, а несколько недель порознь явно пошли на пользу нам обоим. Когда я приехал в часть, то его не было. Пабло был на задании с новым наводчиком – так я про неё и узнал. Они вернулись под вечер, грязные и измученные, но довольные. Она шла за ним – девушка нежной кастильской красоты, тяжёлый вещмешок не портил её осанки, и мне показалось, что аристократия ещё жива в её лице. Я обнял его, а он познакомил нас. По звуку его голоса я понял, что между ними что-то есть, но не подал виду. Со временем он и так мне всё рассказал…

Так мы стали работать втроём. Наша «тройка» была самой удачливой, и за одну из операций мы были награждены медалями. Задания, в любую погоду, те в которых приходилось не спать по несколько дней – всё это стало для нас привычным делом. Анна ни в чём не уступала нам, а иногда мне казалось, что её сил и энергии хватит на нас троих.

Помню, получив увольнительную, в перерывах между заданиями мы ходили в город и часто сидели там в одной из кофейных. Здесь всегда было много военных, но было довольно уютно. Мы пили вино – оно было немного разведенное, но вполне сносное. Оно немного напомнило мне вино, которое я пил, когда в первый раз попробовал это дело. Только тогда оно вносило в нашу жизнь намного больше впечатлений.

Ты любишь жизнь? – вдруг спросила Анна, глядя мне в глаза.

Да, я ответил быстро, видно было что меня взволновал этот вопрос.

Почему? – она посмотрела на Пабло, но тот не обращал на нас никакого внимания. Он прислушивался к радиоточке, которая вещала в углу, возле стойки. Там как раз передавали сводку с фронта…Тишина, молчала вместе со мной, пока я думал над её вопросом. Действительно, любил ли я жизнь? Наверное, но только свою, простой, обыкновенной, эгоистичной любовью. Ведь если бы всё было по-другому, как мог я убивать врагов, лишать жизни совсем незнакомых и в принципе абсолютно безобидных для меня людей? Это нечестно, прежде всего по отношению к самому себе…Первый раз, первое убийство. Самый сложный поступок в жизни – в темноте, под взрывами снарядов я плохо видел, что происходит вокруг. Он вышел на меня, неожиданно тяжело дыша, с винтовкой в руках. Штык под дулом был начищен до блеска. Я не мог пошевелиться, стоял и смотрел на этот штык, словно парализованный, а он не стрелял – видимо закончились патроны. Он шёл на меня, ускоряя шаг и искажая лицо в страшной гримасе. Когда он был уже совсем близко я увидел, что он одного возраста со мной, совсем ещё мальчишка. И тут меня понесло, весь мой страх и моя ненависть вырвались наружу. Я перехватил его винтовку и ударил его ножом в живот, со всей силы, чувствуя, как кровь струится по моим пальцам. А потом я ударил ещё и ещё раз, кромсая его на части, пока он совсем не потяжелел в моих руках. Я кричал, плакал и ругал эту жизнь, за то, что она такая, как есть. А когда я пришёл в себя, то увидел, что его штык торчит в моей ноге, и мне безумно больно…

Потому что я не могу ничего в ней изменить, я посмотрел на неё, на всё воля Божья.

Это не ответ, она снова посмотрела на Пабло, но тот не хотел вмешиваться в нашу дискуссию.

Что ты хочешь услышать? – я отвернулся, подзывая официанта. Странная молодость, которая отбирает у нас всё, кроме жестокости. Убивает прекрасное…

Как отец смог сохранить всё это в себе? Остаться таким, как мы помним его. Хотя, может быть, он лишь искал спасения в этих засаленных треугольниках, которые нам приносил почтальон? Уходил в себя и помнил лишь о том, что действительно имело для него значение. О матери, о нас с братом…

Что останется у нас после этой ненужной войны? Останемся ли мы друг у друга, или тоже, потом, в старости будем листать фронтовые альбомы и вспоминать погибших. Дарить несуществующую любовь не существующим внукам и мёрзнуть в земле, которая с радостью примет нас? Кому мы будем нужны? Те, кто помнит лишь гром снарядов, да безденежье и голод. Смутные времена. Как мы построим новую жизнь, если мы не жили до этого?

Я хочу услышать правду, она пытается заглянуть мне в глаза. Но для меня это слишком личный вопрос, чтобы я дал ей это сделать.

Потому что я безумно боюсь, действительно безумно боюсь смерти…

Она отвернулась от меня, и взяла Пабло за руку. Тот нежно посмотрел на неё, и мне захотелось исчезнуть на миг, чтобы не мешать им. Сколько у них времени на любовь? И сколько времени у нас с братом?

Через неделю нас снова вызвали на задание. Мы выполняли его безразлично-профессионально. Не потому что в нас не осталось патриотизма, а потому что мы просто очень устали от смерти. И все были довольны, и мы остались в живых. Командир сказал, что мы лучшие бойцы в отряде, но никто ему не поверил. Я смотрел на усталые лица наших товарищей, которые возвращались с таких же заданий, на их руки, который почернели от пороховой гари, на их выцветшие и подслеповатые глаза, от постоянного вглядывания в ночной прицел. И мне было обидно за них, за тех чей труд и служение отечеству выбросили одной единственной фразой, показавшей наше разделение. Они не меньше нашего любили свою страну, не меньше нашего убивали ради неё и этих засаленных генералов и ярких пуговиц. Просто, может быть, они остались более человечными на войне, если не смогли убивать так, как мы, может быть всем этим разделением нас лишь обидели, указали на нашу жестокость и ненависть к врагу. Может быть мы и проиграли эту сложную войну с самими собой…, а они, эти наши товарищи, пившие с нами фронтовые сто грамм, и хлебавшие странную похлёбку из одного котелка, может быть они остались настоящими людьми?

Ты любишь его? – я посмотрел на Анну. – Действительно, искренне? Или это просто фронтовая привычка, проявление слабости?

Я люблю его, она сказала это так, что я поверил ей.

Тогда я одновременно очень рад и очень боюсь за вас, может быть за брата даже больше. Не знаю сколько времени есть у вас?

И я не знаю, и он не знает. Это лишь обостряет наши чувства, делает их крепче…

Может быть, я задумчиво кивнул, может быть…

Пабло зашёл неожиданно и как-то странно посмотрел на нас. Обвёл глазами землянку и долго и внимательно смотрел на Анну. А она на него. А потом он понял и благодарно взглянул на меня. С братской теплотой и любовью. Как тогда, когда ещё была жива мать.

Как мы будем жить потом? – Анна смотрела на брата.

Как люди, Пабло подошёл и обнял нас, вместе. Как настоящая семья…

окончен 3 июня 2004 года

Сегодня очень странный день. Особенный. Для меня и Пабло. Мы сидим на траве, прямо перед входом в больницу и не можем прийти в себя. Говорят, что война закончилась и нам можно ехать домой. Что мы больше уже не нужны…

Вчера в палату приходил какой-то генерал и сказал, что с нами всё будет хорошо. Мы сражались за свою страну и никаких репрессий от победителей нам не грозит…Он сказал, «Выздоравливайте!», выпил спирту и вышел. По крайней мере, так об этом мне рассказал брат. По его угрюмому лицу, я понял, что ему всё это совсем не нравиться. И что он предпочёл бы продолжать воевать…так он мог хотя бы заполнить свою душевную пустоту. А так у него осталась только его боль, его разочарование и ворох медалей, которые нужно будет спрятать подальше, чтобы не дай Господь их не увидели победители… Во всей больнице тихо. Даже тяжелобольные перестали стонать и как бы затаились, в ожидании…Мы то знаем, что генералы сдали бы нас в любом случае. Мы всегда были лишь расходным материалом для удовлетворения их амбиций. Но мы выжили. Проши через ад, а теперь нам не дадут покоя…

Лучше бы мы умерли, Энрике, Пабло вздыхает и смотрит на синеющее небо. – Тогда бы нас вспоминали как солдат. А теперь…мы станем в очередь военнопленных или обычных преступников. Мы будем чистить им ботинки, голодать или гнить в тюрьмах. Они не дадут нам спокойно жить…

А чего ты хотел? – я смотрю на него, ты знал, что война рано или поздно кончиться…

Да, но я думал, что мы завоюем себе уважение,…а что у нас есть теперь…ещё большее унижение…да? – я вижу, что у него блестят глаза.

Главное, что у тебя в душе, брат, мне становиться жалко нас. Мне тоже хочется плакать от этой божественной несправедливости. От того, что Он испытывал нас до последнего, и в конце-концов тоже бросил. Мы остались совсем одни. Вернулись к началу отчёта. Туда, откуда и начинался наш путь…

Анна не дожила до нашего позора всего несколько недель. В том бою брата сильно ранили рука была почти полностью оторвана осколком. Последнее время мы уже не работали в связках, а отходили всё дальше и дальше в тыл, сдерживая врага на всех подступах. Тут уже не было чётких подразделений – их формировали из тех, кто остался. А оставалось нас всё меньше и меньше. Госпитали и больницы были переполнены. Провианта и вооружения не хватало. Начались перебои с поставками на фронт. Иногда мы не ели по нескольку дней. Некоторым было совсем плохо и они начинали питаться телами погибших…Санитары просто не успевали их убирать... Не хочу говорить об этом было очень страшно. Война никогда не сотрётся из моей памяти. «Самая качественная фотография», – сказал о войне Пабло. А когда не стало Анны, то он и вовсе перестал разговаривать…

Несколько дней брат лежал в бреду, на границе между жизнью и смертью. Он умолял врача оставить ему руку и почему-то его послушали. Сделали исключения для бравого лейтенанта Кортеза. Героя войны…«Будешь терпеть, и тогда, возможно, твоя рука останется с тобой?» спросил врач…и Пабло согласно кивнул головой. У брата раненная рука гноилась, были опасения о том, что гангрена может начаться в любой момент. Врачу пришлось вычищать гной металлической щёткой. Брату вставили в рот обычную деревяшку, а вместо анестезии дали стакан спирта. Он ни разу не потерял сознание во время операции, сквозь стон, следя за действиями хирурга. Таких как он было много, просто на войне на такой бытовой героизм обычно не обращали внимания…

Анна погибла сразу. Их накрыло взрывом обычного фугаса. Противник часто сначала устраивал обстрел пушками или посылал на нас самолёты с бомбами. Это называлось «зачисткой местности». После этого уже можно было посылать солдат и технику. Наверное, Пабло перестал разговаривать ещё тогда. Она умерла у него на коленях. У него хлестала кровь из открытой раны, рука болталась на одних мышцах... а он гладил её по волосам, и говорил что-то нежно-нежно, она смотрела на него и пыталась ответить,…но не могла.

Я вынес его на себе. Он болтался у меня на плече, кровь заливала мне шинель я не смог нормально наложить жгут и говорил о ней. О том, что она не страдала, что он так любил её. Потом вдруг у него появились силы, и он схватил меня за ворот и начал кричать о том, что нужно вернуться и забрать её. А потом снова ослаб и говорил, говорил, говорил…а я думал только о том, что мне нужно донести его до врачей и пока он говорит – значит ещё жив. Значит ещё есть шанс. И я нёс его…

Он замолчал как-то внезапно, когда мы уже почти выбрались с линии огня. Я посмотрел на него и увидел пустоту в его глазах. И тогда мне действительно стало страшно. Среди всех ужасов войны этот пустой взгляд моего раненного брата поразил меня больше всего…

У меня самого было лёгкое осколочное ранение. Оказывается, пока я нес его, моя рана сильно кровоточила. Когда врачи забрали его на операцию, я потерял сознание. Потом они очень удивлялись, как у меня хватило сил пронести его такое расстояние…Я не отвечал им, хотя знал ответ на этот вопрос.

Она бы обрадовалась, грустно вздыхает Пабло и поправляет повязку на руке. Рука у него очень болит, но вроде бы он идёт на поправку. Я вчера говорил с врачом, зачерствевшем за время постоянных убийств. Он смотрел на меня устало, держа в руках сигарету и ежесекундно затягиваясь, и говорил что даже если улучшения на лицо, то он уже привык ничему не удивляться, что возможно всё, и брат ещё может лишиться руки… Я слушал его молча, проглатывал сухие слова и жалел его, по-человечески. Он уже погиб, растерянный в своей клятве Гиппократа, зачерствевший под снарядами и ликом смерти, с которой он был на «ты». Я киваю, жму ему руку, благодарю его…но внутри у нас обоих одинаковая пустота. Но в отличие от врача у меня есть брат. И он заполняет мою пустоту…

По утрам мы гуляем с братом. В развороченном снарядами парке, рядом со старым корпусом госпиталя, на который упала бомба несколько месяцев назад. Погибли почти все пациенты и медперсонал. Новая партия эскулапов приехала как раз перед тем, как мы поступили в госпиталь и мы иногда шутим, что вовремя получили свои ранения, а то бы всё равно отправились на небеса. Теперь у нас почти все шутки связаны со смертью. Не знаю почему, может быть…это из-за войны…

Радио мы теперь слушаем каждый день…нас продали, отдали в рабство и мы ожидаем, что за нами приедут уже очень скоро. Если нам повезёт, то нас могут отправить обратно в Испанию, домой…если нет, то мы погибнем в одном из концентрационных лагерей на севере далёкой страны, с которой мы воевали. Ради чего? Ради кого? Ради тех генералов, которые обещали нам золотые горы и новую Мекку, и теперь оставили нас одних…? Или ради тех людей, за которых мы сражались, которые остались там, далеко и теперь так же радостно машут победителям, как и когда-то радостно махали нам, провожая в бой? И в этом ли справедливость? И в этом ли Его благодать? Или это испытание за то, что мы нарушили великие заповеди?

Кормить нас стали хуже…поставки провианта прекратились, и порции сильно урезали. Это не добавляет нам здоровья…Тяжелобольным легче – они пьют только воду. Ходят слухи, что нас всех расстреляют и нужно попытаться бежать через границу, пока не поздно. Пока ещё можно уйти, и есть силы.

Какая разница, где умереть? – говорит Пабло, всё равно дома нас ждёт только нищета…

Но это же наша родина, возражаю ему я.

Моя родина – это ты, говорит он и достаёт сигарету. И мне нечего ему возразить…я просто молча курю с ним.

Сегодня в парке особенно тихо. Даже птицы перестали петь, в воздухе повисло напряжение. Сегодня что-то должно было случиться. Я чувствую это. Ведь закончилась война. Я смотрю на дорогу, на которой огромным облаком приближаются к нам они, те, с кем мы воевали долгих семь лет…Они едут огромной колонной, с видом победителей, с развивающимися флагами и улыбками на лицах.

Весь госпиталь выходит на улицу, становится плотным рядом. Некоторые держат в руках оружие. Мы готовы сражаться до конца, до смерти. Нам нечего терять…Только тяжело раненные лежат на своих местах, но я уверен, что они буду ползти, будут рвать зубами если понадобится. Я уверен в них…

Враги останавливаются. У них немного запыленный уставший вид. Они очень похожи на нас. Точно такие же, с воспалёнными глазами. Они заслужили победу точно так же, как и мы. И дело не в справедливости…просто им больше повезло. Они идут к нам. Мы не знаем что делать – ведь на нас никто не нападает…мы просто стоим молча.

Опустите оружие, громко говорит Пабло, хватит уже смерти…

И почему-то, это кажется единственным правильным решением.

Добрый день, солдаты, офицер говорит на ломаном английском, но мы его понимаем. – Мы пришли, чтобы помочь вам. Освободить из под гнёта… он говорит много слов, он так уверен в себе. А нам просто хочется есть и пить. Мы голодны и напуганы. И нам наплевать на то, что он нам говорит…

Наконец он заканчивает и даёт знак своим. Нам несут еду: Хлеб, суп и маленький комочек мёда. Враги смеются, машут нам руками и подмигивают.

Только что собрали, хвастается командир и протягивает мне тарелку. Я смотрю на брата, потом на суп, потом снова на него…

Бери, Энрике…бери, улыбается Пабло. – тебе нужно поесть…

Через минуту едят уже все. Мы сидим с Пабло, в окружении врагов, которые уже стали нашими друзьями, мы пытаемся говорить друг с другом, шутить… пытаемся научиться жить в мире. Я ем мёд, который немного отдаёт гарью пепелищ нашего прошлого. Угольный мёд войны, которая прошла…

Нас обещают отвезти домой. Эти слова радуют слух и мы благодарим их. Верим им, потому что у нас нет другого выбора.

Скоро мы будем дома, Пабло… я обнимаю брата, и всё будет по-новому…

Я уже боюсь загадывать, Энрике, он смотрит на небо. – Все мы в руках Господних…

Мы садимся в грузовики и едем навстречу новой жизни. Без войны и смерти. Без боли и разочарования. Навстречу надежде…

И как мы будем жить дальше никто не знает. Никто, кроме Него…

закончен 13.06. 2005 года

Сегодня я снова умер. Перестал дышать, потреблять кислород и любить. Моё сердце перестало качать кровь и вены устали от этого солоноватого привкуса. Так происходит каждый раз, когда заканчивается мой очередной земной путь. Моя череда рождений слишком утомляет меня. И просыпаясь в новом теле, проживая совершенно другие жизни, я снова и снова возвращаюсь сюда. В эту комнату, со свечой на столе, гусиным пером и маленькой чернильницей, старой тетрадкой, пожелтевшими страницами и фотографиями моего многослойного прошлого. С каждым разом на стене становиться всё больше и больше снимков. Некоторые из них уже цветные, сделанные хорошей цифровой камерой с расширением, которое позволяет не потерять качества даже при большом увеличении. Кто я? И зачем я прихожу на землю? Возвращаюсь под тихий плеск вечной реки и долго сижу погружённый в таинственную медитацию на её уютном берегу. Иногда, когда я перестаю верить в карму, с того берега мне машет длинноволосый седой старик, убеждая, что там всё ещё ждут меня. Но я слишком ничтожен, чтобы добраться туда…

Я записываю все свои жизни. Больше для себя, чем для него, этого бедного одинокого старика, который ждёт меня почти целую вечность. У меня уже было больше двадцати рождений, но не о всех стоит вспоминать, а тем более цитировать мои записи…

 

Я родился стройным дубом. Мыслящим, деревом, из лиственной толпы. Я жил очень долго. Я видел, как меняются времена года, старятся люди и строятся новые города. Подо мной признавались в любви, разжигали костры, убивали…В моих корнях жили крысы и кроты, и потом ещё появились надоедливые муравьи, которые, съедали меня изнутри. Но я терпел всё это, я подвергался этим испытаниям, чтобы познать себя. Я воспитывал свою силу из своей слабости. Я всё также уклонялся от сильного ветра, и даже когда он ломал мои ветки, я смеялся ему в лицо. Я рос всё выше и выше, креп, я тянулся к солнцу…и когда оно улыбалось мне, я думал, что нашёл своё место в жизни. Что нет ничего более деятельного чем, жить для других. Путники прятались в моих объятиях от солнца, животные ели мои плоды, а планета дышала благодаря моим листьям и снова и снова давала кусочки живительного кислорода. Мне было хорошо. Я любил дождь и его музыку, подставляя свои руки и пальцы под его прохладные струи, я придумывал разные мелодии. А люди внизу, прятались в свои дома или палатки, которые они ставили прямо на моих ногах. Это было хорошее время: живительный фотосинтез давал мне новую жизнь с каждым прожитым кольцом на моём теле, я показывал дорогу свои детям, и их разносило ветром. Я учил их жить. Несколько из них, самых неумелых, остались рядом со мной, и пытались дорасти до меня. Но в моих объятиях им было слишком душно…солнце не пробивалось к ним, не грело…и они оставались такими же хилыми, как и при своём рождении. И мне становилось обидно оттого, что я такой сильный и мощный, не смог вырастить нормальных детей. Я никогда не запоминал их матерей, они появлялись дуновением ветра, животным инстинктом и просто странной солнечной струёй в моей жизни, и также быстро исчезали. И я никогда не спрашивал куда они пропадают…

Да я жил долго. В моём теле появились дыры, оно стало единой старческой жилой, узловатой и покореженной. И спустя несколько солнечных оборотов я стал бесплоден. Я больше не мог иметь детей. Сначала для меня это стало ужасным открытием. Но с каждым потерянным листом и сухой веткой, я понимал, что просто пришло моё время. Я и так сделал очень много для этого мира. Я вырастил и отправил в свет множество молодых саженцев. И теперь просто пришла пора заняться чем-то другим. Просто пожить для себя, насладиться солнцем, дождём, ветром. Найти свою любовь, чтобы на старости лет понять что это такое. Я радовался каждой пташке, что сплела гнездо на моих плечах, радовался каждому путнику, который останавливался в тени моих волос, потому что понимал, что мне осталось недолго. Мои ноги одряхлели. Постоянные войны с насекомыми и грызунами сделали своё дело, от их укусов мои корни стали трухой. Я терял опору и с каждый днём всё больше и больше клонился к земле. И когда настал мой последний день, я упал на землю, обхватил её своими руками, приник к ней всем телом, поцеловал её своими слабеющими губами и почувствовал ответный импульс. Я понял, что это и есть любовь. Природа благословила меня в последний путь. И я закрыл глаза…

 

Я снова в своей тёмной комнате. Может это просто моё запертое сознание пытается уйти наружу, но не может найти выход. В комнате нет окон, нет дверей и я даже не знаю как попадаю сюда. Здесь нет даже кровати, чтобы я мог отдохнуть. Хотя здесь нет и усталости, поэтому она мне просто не нужна. Я сажусь и пишу, пишу о своей жизни, о своей любви и ненависти. О своих невзгодах и жизненных перипетиях. Но в этом месте настолько спокойно, что начинаешь смотреть на эти вещи слишком поверхностно. И я откладываю перо. Чернильница всегда полна, а чернила не высыхают, хотя я ни разу не долил туда ни йоты новой живой жидкости. Я смотрю на фотографию на стене, которая появилась только что…раскидистый дуб улыбается мне всеми своими ветками…

Я закрываю глаза и чувствую, что у меня нет тела. Только эфемерный сгусток, который когда-то назовут моей душой. Двадцать один грамм моей нежности растворяется в темноте, чтобы через мгновение, которое кто-то назовёт вечностью, родиться заново…

 

Я звезда. И мне очень холодно. Кругом ночь и ещё множество моих сестёр, которые светятся ярким, манящим светом. Они перешёптываются между собой. Шушукаются, словно лучшие подруги, в безвоздушном, бездыханном вакууме, в котором я чувствую себя неуютно. Но я даю свет, значит это кому-нибудь нужно. Я не знаю как меня зовут, но там внизу, в слепых телескопах меня уже заметили и кто-то сделал меня известной. Я стала новой знаменитостью, миг популярности и награда для очередного астронома. Миг радости, яркой вспышкой осветившей землю и одинокую душу, которая приникла к окуляру. Человек внизу судорожно набирает номер телефона и глотая слова создаёт историю. Может быть, через множество лет ко мне долетят его слова и звездолёт, который пошлют для того чтобы взять у меня интервью. И тогда я засвечусь ещё ярче, воспользуюсь своей женственностью и макияжем, который специально припасён для такого случая. Хотя спустя всего несколько световых лет меня забудут и я останусь на страницах энциклопедий и звёздного атласа, в котором маленькими буквами будет написано моё имя.

И в этот момент я понимаю почему так странно светятся мои сёстры. И что это за незримый, черноватый оттенок их ареола. Это зависть. Они завидует моей минутной славе, по-женски волнуются и плачут оттого, что другая, молодая и неопытная, продрогшая в вечной мерзлоте и совсем не такая красивая как они, сейчас на пике популярности. 15 минут славы, для которой они рождаются, убивает в них любовь к людям и таким как они. Оставляя только зависть и ненависть. Где-то далеко-далеко светиться вечная супермодель Солнце, даря свет людям и согревая их в поиске прекрасного. Но они даже не поднимают голову вверх и вспоминают его лишь зимой, когда Солнце ложиться спать…

Но всё жизнь мы светимся так ярко, как можем, чтобы хотя бы на секунду стать для людей этой самой супермоделью. Взять на себя хотя бы маленькую капельку славы нашей большой знойной сестры. Хотя все знают, что когда-то и она перегорит, погаснет, состариться и уйдёт на покой. Погрузиться в чёрную дыру своей старости и на её место придёт кто-то новый. Но такой же амбициозный, такой же яркий…и всю жизнь мы живём мечтой, что на её месте сможем оказаться мы…

Некоторые из нас умирают, некоторые старятся раньше чем осознают своё место в жизни, прежде чем взрослеют. А многие просто продолжают жить в вечной мерзлоте, снедаемые завистью и ненавистью к своим сёстрам, тем кто младше и красивее. Тем, кто ярче. Но они тоже уйдут. И это единственное что согревает меня в этой темноте. Я даю всё больше и больше света, пытаясь своей добротой согреть своих бедных сестёр, и вмиг когда мне становиться жарко рождается новая суперзвезда. Это я…И у меня впереди целая вечность моей доброты. Вечность борьбы с завистью и ненавистью До тех пор, пока они не убьют меня своей изморозью…

 

Сегодня ко мне в комнату пришёл кто-то ещё. Он смотрит на меня зорким взглядом, завораживает, но я не могу разглядеть его лица. И мне на миг становиться страшно. Я предлагаю ему сесть, но он просто смотрит и не делает никаких движений. Я закрываю глаза и он исчезает…этот мой странный гость. А на столе остаётся только клок седых волос…

Я сажусь за стол и записываю вечность. Миллионы лет ровно ложатся в несколько пустых строк. Я писал такие отчёты уже много раз. Я совершенно перестал ориентироваться в датах, потому что мои жизни нельзя хронологизировать и тем более синхронизировать. Я живу сегодняшним днём, и если в этом дне живёт ещё кто-то мне становиться не так одиноко…И я снова закрываю глаза.

 

Я ангел. Я родился на этой земле под видом обыкновенного младенца, в обыкновенной семье. Рядом пасутся какие-то животные, но они не причинят мне вреда. И я засыпаю. Я взрослею, тихо и молча, разговариваю со своими игрушками и получаю у них ответы на вопросы, которые меня действительно интересуют. Я знаю где находятся самые дорогие для меня люди, потому что я чувствую их. Я знаю, что природа благосклонна ко мне…помню в детстве, ещё в самом нежном я лежал в своей детской кроватке и в комнату влетела шаровая молния. Огромный сгусток энергии, потушил электричество и направился прямо ко мне, завис над кроватью и подмигнул, а я помахал ему рукой. Шар развернулся и вылетел из комнаты. От него остался только маленький ожёг на правом пальце, но кто сейчас поверит в это…

Я вижу будущее. Я тьма. Я свет. Я ангел и могу помочь людям, тем кто достоин этого. Я дарю им свою силу, свою любовь…я делаю это бескорыстно, но смертные сами решат что делать с моими подарками. Я не такой как они. Я другой. Иной…

Во времена своего отрочества я увлёкся гипнозом, и, погружая в транс своих одногодок, узнал многие тайны. Я видел морские глубины, видел где спрятаны клады…но мне это не интересовало. Я видел, как прилетали странные инопланетные существа, которые отделяли мою оболочку, мою душу, если можно так выразиться и пытались наладить контакт с нами. Я хотел посмотреть дальше, но психика смертных просто не вынесла бы этого, и мне пришлось прекратить свои попытки…

Я вижу странные сны. Иногда они пугают меня. Я не буду рассказывать о них, потому что они могут испугать и вас. Иногда там много крови, а иногда я вижу прошлое и свои смерти. Но хватит об этом…

Я защищаю тех людей, которые симпатичны мне. Да, это эгоистично, но я не могу помочь всем. Я беру их под свою опеку, и иногда немного корректирую их сознание и их жизнь. Я хочу, чтобы у них всё было хорошо, потому что они достойны этого…

Я дарю людям любовь которая есть во мне, но я не могу любить сам. Это страшно. И иногда, когда я смотрю на них, на этих простых людей, которые могут испытывать это странное чувство раз за разом, мне становиться грустно, и я прячу свои крылья, которые растут у меня на спине, невидимым парусом потусторонней вселенной.

Я много курю. Много пью. Иногда занимаюсь любовью. Внешне я похож на вас, но это лишь образ. Ведь если я предстану в своём настоящем обличья, то не вызову ничего кроме страха и непонимания. А эти чувства и так захлёстывают Землю…

И наверное, я вечен, в вашем понимании, потому что я не могу умереть, пока не придёт мой срок. И лишь тогда я уйду, но только для того, чтобы вернуться не обязательно на Землю, не обязательно в то же время, может быть в будущее или прошлое. Потому что я вне времени. Я иной, я всего-навсего ангел…

 

Комната пуста и даже свеча перестала гореть. Перья завяли, а чернильница пересохла. Что же случилось здесь. Я слушаю гнетущую тишину, смотрю на фотографии на стенах и понимаю, что с ними тоже что-то не так – они потускнели, зацвели, устали висеть на стене моей жизни. Я пытаюсь найти дверь, но стены лишь сжимают меня в своих объятиях. Я иду на ощупь по периметру, но всё время нахожу только себя. Я забываю всё, поглощённый своим круговым движением. Я только слышу, как где-то за стеной, седой старик крутит огромное колесо нашей судьбы…

 

Я какое-то животное. Но точно не человек. Я друг человека. Один из самых больших его друзей. У меня мокрый, холодный нос и шершавый язык. Я люблю мясо и всё, что даст мне его тёплая, ласковая рука. Мне не нравиться только эта железная непонятная штука, которую он одевает мне на лицо. Тогда мне становиться сложнее разговаривать и точить зубы о симпатичные палки, которые валяются на улице.

Когда я родился, со мной рядом копошилось ещё несколько моих братье в и сестёр, а моя мать ласково облизывала нас. Но потом они все куда-то пропали и остался только я. А потом и моя мать исчезла. Сначала мне было немного скучно одному, но потом я привык. Да и людские отпрыски часто играли со мной, а я был рад оттого что нашёл себе новых друзей. Я запомнил только то, что люди очень не любят, когда в местах их обитания кто-то помечает свою территорию. Они предпочитаю метить её сами и никому не позволяют делать это за них…

Я живу в огромной пещере. У меня есть еда, которая последнее время стала сухой и невкусной. Нормальной едой меня балуют очень редко. А за свой стол мои друзья меня не пускают. От этого я обижаюсь на них, но когда они делятся со мной чем-то вкусненьким, то я успокаиваюсь. И тихо ложусь у их ног…

Больше всего мне нравятся моменты, когда мы выезжаем из нашей пещеры и маленького пространства, окружённого такими же огромными пещерами, куда то к лесу или озеру. Там я могу побегать, поохоться на уток или зайцев, или и просто поноситься и поплавать. Плавать я люблю. Но больше я люблю отряхиваться после воды. Тогда люди смеются и называют меня какими-то непонятными словами…

Вечером мы обычно все садимся у огромного тёплого огня. Он больно кусается, поэтому к нему лучше близко не подходить. Мы едим что-то вкусное, иногда поём все вместе, а я всматриваюсь в темноту, стараясь оградить их от неприятностей. Мои друзья всегда такие беспечные…

У меня, конечно же, есть друзья и среди таких, как я. Мы обмениваемся всеми новостями, собираемся на шумные вечеринки. На одной из таких я и познакомился с моей очаровательной невестой. Мы очень любим друг друга, и скоро в нашей семье ожидается пополнение. Тогда я смогу поделиться своим опытом и рассказать детям о жизни в этих странных людских пещерах. Правда меня не покидает чувство, что мои дети тоже могут исчезнуть. Как мои братья и моя мать. И от этого мне становиться грустно. Я надеюсь, что мои друзья оставят мне хотя бы мою любовь…

А вообще, мне очень хорошо с ними, а им со мной. Правда последнее время у меня что-то падает зрение, но жена говорит, что это естественный процесс. Вот так и живём. Да, кстати, одного маленького нам всё-таки оставили. Теперь я учу его всему, что знаю сам. Жизнь продолжается. А мы лишь можем не мешать ей…

 

Я стою на берегу Великой реки. Теперь, кажется я понимаю для чего и зачем я здесь. Теперь я понимаю кто я. Я смотрю на седого старика, который ещё больше постарел со времени нашей последней встречи.

Почему ты стареешь? Я спрашиваю его слишком тихо, сам удивляясь слабости своего голоса. Мой вопрос эхом разноситься по земле.

Потому что я так хочу, отвечает мне странный старик. – Да и время пришло…

Чьё время? – я знаю ответ, но просто хочу подтвердить свою правоту.

Он смотрит на меня. А потом я просто узнаю в нём свои черты. Всё это всегда был я. И та комната, и фотографии на стенах и жизни, которые я прожил. Это всего лишь я. Вселенская душа, которая одновременно является всем. Я должен сменить его. Этого стареющего Сидхартху на пути моего рождения. Или он должен сменить меня. Все так запутано на полотне великого Атмана. Нет времени в вечности, нет единства в хаосе и нет хаоса в единстве. Есть только я, который и есть всё. Странное ощущение наполняет меня когда я смотрю на берег Великой реки, который так манит меня. Я смотрю на своё отражение в воде и замечаю седые волосы и странную улыбку. И понимаю, что в тёмной комнате уже сидит новый подвижник, который должен пройти мой путь. А потом я просто иду по воде…туда, где меня уже давно ждут…

5.11.2004 1.12.2004.

Сегодня в груди у меня начал расти маленький розовый росток. Он пробивался наружу, сквозь мою бренную плоть, двигался к свету, пытаясь не поранить меня своими шипами. Я не мешал ему. Не звонил врачам, не вызывал скорую, и не делал себе спасительный рентген. Я знал, что ему нужно жить, и я не вправе помешать ему. Он пустил корни прямиком в моём сердце и иногда, засыпая, я чувствовал, как часть крови всасывается в его молодое тельце…

Он распустился через неделю, прямиком под моим левым соском. Он приятно пах и на ощупь был мягок и нежен. Этот малыш стал настоящим розовым цветком, и я гордился, что вырастил его внутри себя. Он никогда не царапал меня, пряча свои шипы внутри своего тела. Только раз, когда я неосторожно облился кипятком, задев его молодые лепестки, у него от испуга сработала защитная реакция, и я почувствовал, как внутри меня режут маленькие ножики его шипов. Наверное, мы любили друг друга. Иначе откуда у него взялись братья и сёстры, которые также как и он начали пробиваться сквозь мои внутренности, обрекая моё тело на земные страдания. После пятого цветка, появившегося на моей коже, я уже перестал обращать внимания на боль и стал больше задумываться о любви. Я смотрел на себя в зеркало и любовался нежными цветками, распускавшимися каждое утро, и увядавшими к вечеру. Мы дышали вместе, становились одной громадной семьёй…

Когда пришла зима все наши дети заснули. Я чувствовал себя плохо. Наверное, из-за сухих листов и уставших тел наших детей внутри себя. Некоторые из них выходили из меня физиологическим путём. Только тот первый бутон, продолжал согревать моё сердце. В какой-то момент я понял, что если он умрёт, то я умру вместе с ним…

Сидя одинокими вечерами на кухне, я читал ему рецепты садоводов, новости из жизни современной флоры и показывал фотографии заморских красоток. Он щекотал меня своими лепестками и нежно покалывал шипами, прямиком в сердце, когда ему действительно нравилось то, что я ему показывал…

Поздней весной, когда моё тело разражалось новым приплодом розовых цветов, я гулял в старом парке, что возле тинистого озера на краю нашего города. Там я мог позволить снять с себя футболку и шорты и дать своим детям подышать свежим воздухом. Ощутить вкус настоящей земли. Я ложился на землю аккуратно, стараясь не ломать их бутоны, а они тянулись к солнцу, подставляя ветру свои юные головки…

Нам было хорошо вместе, несмотря на боль, которую я постоянно чувствовал внутри себя. С каждым годом они выжимали из меня мои соки, однако пока я был молод, это не доставляло мне особого дискомфорта. Вместо моей жизненной энергии они отдавали мне свою свежесть. Моя кожа всегда была в прекрасном состоянии. На щеках играл румянец, а глаза светились молодым огнём…

Через несколько лет такой жизни я встретил девушку. Моя встреча как раз пришлась на позднюю весну. Когда я был с ней, то всегда надевал закрытые футболки с длинными рукавами и брюки…Я не хотел, чтобы девушка испугалась меня. Не хотел, чтобы она узнала о моей тайне. Мы гуляли с ней по паркам, ходили в кино, часами разговаривали по телефону. Она всегда удивлялась моему «приятному» одеколону с запахом свежих роз. А я никогда не дарил ей цветов, чтобы не обидеть тех, что росли внутри меня. Она, в глубине души обижалась на моё кажущееся невнимание, однако никогда не говорила об этом …

После двух месяцев наших свиданий она осталась у меня. Я очень боялся этого момента, однако всё прошло на удивление гладко. Когда я снял футболку, она ахнула и нежно прикоснулась к цветам, которые покрывали моё тело. Цветы радостно потянулись к ней, а в моём сердце больно кольнуло шипами…

Мы провели прекрасную ночь, а утром я принёс ей в постель завтрак. С тех пор она живёт у меня.

Цветы перестали засыпать и теперь вытягивают из меня соки круглый год. Однако в этом есть и положительный момент – я получаю от них эту живительную свежеть и молодость, которую пытаюсь передать той, что каждое утро просыпается рядом со мной.

Моя жена давно уже привыкла ко всему этому. И иногда мне кажется, что под сердцем у неё зреет маленький розовый бутон. И я счастлив с ней и со своими детьми. А она счастлива со мной. Тем более, какая же ещё женщина в мире просыпается каждое утро в объятиях свежих розовых лепестков?

20.08.2006

Криминальной Америке посвящается…

Когда Джонни повязали, он был настолько обдолбан, что даже не понял, что с ним произошло. Вроде бы он только что сидел на толчке, нюхал кокаин и пребывал в полной нирване, а через несколько секунд полиция уже выбивала дверь, макала его головой в унитаз и крутила руки. Да, скажу я вам, такой нирваны Джонни явно не ожидал…

А начиналось всё довольно мирно. Ничто не предвещало беды. Вчера Джонни в одной из подворотен нашего славного городишки красиво иcполосовал одного негроида из Беверли Хиллз, который непонятно каким образом появился в нашем квартале. Обычно они сюда не заезжают, однако этому типу видимо очень было нужно снять свой доблбанный репортаж о нашем чудесном гетто. Джонни красиво его разукрасил и забрал бумажник, в котором как назло не оказалось практически никакой налички. Несколько баксов и всё…Сраные козлы-багатеи, всю свою долбанную наличность держат на кредитных карточках…Конечно же, взломать эти вшивые карточки в нашем районе не проблема, однако, если взламывать, то нужно делится, или ещё хуже платить деньги…А у нашего малыша Джонни из налички было только несколько сраных баксов это долбанного негроидного трупа, которого он затащил подальше в подворотню и прикрыл мусорными кульками…

То есть понятно, что перед нашим бедным малышом встала настоящая дилемма. Да к тому же, хер его знал, что же на этих карточках было, и стоили ли вообще все эти визы-электрон этой еботни. Короче, как вы поняли у Джонни была полная попадалова.

В очень херовом настроении он зашёл в один из барчиков, в котором бармен должен был ему деньги за несколько граммов кубинского кокса. Вообще Джонни сам не барыговал и наркотой не занимался, просто в один момент у него было, а бармен был такой душевный и настойчивый, что малыш-Джони сделал ему услугу, за месяц бесплатной выпивки в его засранном заведении, с дешёвыми проститутками и обдоланными малолетками.

И вот Джонни, конечно же, пошёл в это самое заведение, чтобы пропустить стаканчик и собраться с мыслями. На одном стаканчике он не остановился...и через пару часов был уже изрядно пьян. А когда Джонни напивается, он становится неуправляем. Вернее его язык, метёт как помело и рассказывает такие вещи, о которых бы в трезвом виде, малыш Джонни уж точно бы умолчал. Понятное дело, что через двадцать минут, всё это сраное заведение, знало, что Джонни замочил богатого негроида и у этой суки не было ничего, кроме пары баксов и нескольких карточек, которые, сука ещё нужно взломать…

Бармен, который мигом смекнул, что на этом деле можно неплохо заработать, посоветовал пьяному Джонни, одного своего кореша, который жил в двух кварталах от его заведения. Мол, человек приличный, не обидит и ещё маленький процент берёт. Джонни в тот момент было весьма похуй на все проценты, поэтому он согласился, чтобы поиметь с этого негроида хоть какую-то пользу, кроме весьма неприятной статьи…

Джонни вышел на улицу и попытался поймать такси. Скажу вам по секрету, в нашем районе даже если когда такси и появляется, то оно уезжает отсюда быстрее, чем толстуха пердит. Это я точно знаю…Была одна история….однако сейчас о Джонни. Вот и стоит он на улице, ждёт такси и медленно трезвеет. А когда Джонни трезвеет, то он становится ещё более страшным, чем когда пьяный. Тут он вообще неуправляемый. Короче наш Джонни достаёт свой пистолет, тут видимо у него ирландская кровь заиграла, не зря он в адской кухне воспитан, и останавливает первую попавшееся машину. Останавливает, это конечно сказано громко, он просто стреляет в лобовое стекло и кричит благим матом, чтобы тот пидар, что сидит за рулём, из-за того самого руля выскакивал и сам пробовал словить такси возле этого ёбаного бара. Из машины вылазит в пипец перепуганный мужик и тупо смотрит сначала на своё пробитое стекло а потом на Джонни. После недолгой паузы он, наконец, начинает понимать что к чему и что самое смешное во всей этой картине, узнаёт в Джонни своего старого сраного товарища по школе. Ну вы можете себе такое представить, это ж ебнуться можно в такое время встретить своего однопрыщника, с которым ты дрочил в соседних кабинках. Короче Джонни тоже раздупляется немного и видит своего старого друга Билли…Тут уже все забывают о машине и снова идут в бар пропустить по рюмашке. Понятное дело, что после третьей рюмки Джонни тут же выкладывает Билли свою проблему. Билли как оказалось был парень тоже не промах, иногда промышлял наркотой и фарцевал потихонечку. Короче тут Джонни нашёл в нём родственную душу. Они с ним вспомнили какую-то козу, на которую оба запали в подготовительной школе, потом какую-то чёртову историю с металлодетектором и маминым пистолетом, а потом ещё какую-то глюкавую тёмную басню про марочки и Вегас… В общем как вы понимаете эти двое через два часа были уже бухие в хлам. Ну и что же им было делать…конечно, когда они уже перешли в стадию родственную, то им захотелось разрешить проблемы друг-друга. Джонни успел рассказать Билли и о том хорошем парне, что живёт в друх кварталах, занимается карточками и ради которого Джонни и искал бля эту долбанную машину в этом сраном районе…Билли понимающе кивнул и неожиданно предложил поехать туда вместе, потому что он того парня тоже знал и тот должен был ему немного денег, которых возможно хватит, что бы решить проблемы Джонни… Честно сказать для Джонни это было охуитительно в тему, поскольку как вы помните, денег у него был фанарь… Поэтому, выпив ещё по одной напоследок парочка однокашников вышла на улицу и направилась к машине, которая почему-то так и стояла посреди дороги с простреленным стеклом. В машине Джонни достал сигарету и разразился длинным пьяным монологом о том, что школьная дружба – это просто пиздец, и что бы было, если бы он случайно застрелил своего любимого Билли прямо посреди дороги…Билли тоже согласился, что это было бы не очень пиздато и они, наконец, поехали к нужному человечку…

Приехали они довольно быстро, если не считать помятого крыла из-за мусорного контейнера, который бля почему-то внезапно оказался посреди дороги…или бля тротуара…короче хуй его знает, но контейнер крыло погнул, да ещё и вызвал своим запахом рвотные спазмы у малыша Джонни, который моментально освободился прямиком в машину своего односоплянника Билли. Тот был охуенно недоволен сим приключением, однако ничего кроме матерных слов своему лепшему другу не сказал, и в конце-концов дал ему старую замасленную тряпку и попросил бля вытереть всю эту блевоту нахуй, пока он не выкинул пидараса Джонни из машины…

Короче, наконец, друзья подвалили к нужному месту и тут встали перед самой бля интересной проблемой…а в какой же бля кваритре живёт нужный им чувачок. Бармен вроде квартиру говорил, однако её никто не помнил, и сейчас ехать обратно уже никто не собирался. Бравый малыш Джонни, неожиданно трезво вспомнил, что тот чувачок должен Билли деньги, и тот бля всенепременнише должен знать, где же этот барыга живёт и как выглядит его дверь и какой бля на ней высечен номер…на что Билли правильно заметил, чтобы бля Джонни заткнулся нахер и не мешал ему бля думать, потому что он тоже в жопу пьяный и вообще слабо представляет как тот чувачок выглядит, сколько ему должен и где он живёт…

Несколько минут этот разговор продолжался, пока в умах друзей не созрела абсолютно трезвая мысль – просто пройтись по квартирам и не найти того самого чувачка, который занимается кредитками. Решив, что подобные серьёзные люди не будут жить на первом этаже, друзья сразу же поднялись на четвёртый и принялись изучать двери квартир. Как посоветовал умница Джонни, у них должна быть какая-то система, чтобы не перебудить весь дом, однако быстро найти нужного человека. Для этого они решили заходить во все первые двери на этаже и во все чётные по правой стороне…

В первой квартире почему-то никого не оказалось. Джонни понял это, когда уже выломал дверь и выпил стакан молока из чужого холодильника. Квартирка была ничего, однако излишне дешёвая. Судя по гардеробу в ней жили какие-то шлюхи либо трансвеститы…что в наше тяжёлое время приравнивалось к одному и тому же…

В следующей квартире им повезло меньше. Они ещё даже к двери не успели подойти, как та распахнулась и из квартиры выскочил здоровенный скин с пушкой и истошным щенячьим голосом завопил. «Копы-суки, я тут всех сейчас положу…». На что умница Джонни своевременно заметил, что поможет своему бритому брату, если тот не против…Скин понял, что тревога ложная, нахмурился и спросил: «Вы бля, китаянку насиловать будете?», на что Билли ответил, что сегодня уже пропустил две китайские дырки и в третью лезть ему совершенно не хочется… Скин ничуть не расстроился, напоследок заметив, что они её насилуют бутылкой «Джек Дениелса», и если Билли хочет, то может зайти выпить или просто подрочить в уголке…

Сказать по правде Джонни не то чтобы был сильно против китаянок или скинхедов, он просто не любил, когда его любимый «Джек Дениэлс» пихают непонятно в какие места такие вот затраханные отморозки, как тот дибил, что стоял перед ним. Об этом он ему не преминул рассказать, молотя головой об стену. После чего зашёл в квартиру и обнаружил квартину бля маслом. Трое молодчиков, привязали к кровати молоденькую китаянку и усиленно пытались засунуть ей бутылку между ног, в то время как один из них умудрялся ещё к этой самой бутылке прикладываться и попивать сочившуюся из горлышка жидкость…Картина была действительно пиздец. И вот когда Джонни с Билли зашли, то все трое тоже бля несказанно удивились. Однако Джонни их быстро успокоил, направив на них свою пушку…он вежливо попросил достать из китаянки «Джек Дениэлс», потом взять её, своего ёбнутого друга и свалить отсюда побыстрее, пока он их сук не размазал по стенке и не отстрелил им яйца…Ребята особо не возражали, а вот китаянка принялась орать на Джонни, убеждая его, что он испортил ей бля самый дорогой заказ в её жизни и бля будет разбираться с её сутенёром из соседнего квартала… Это было уже слишком, Джонни ёбнул её рукояткой пистолета по морде, так чтобы быстрее заткнулась и поинтересовался у парней не знают ли они, где живёт тот чувачок, который занимается кредитками…

Оказалось, что тем чувачком был тот самый парень, которого Джонни отпиздил в коридоре. Вот бля неудобно как получилось. Джонни недоумённо посмотрел на своего друга Билли и мягко спросил какого хуя тот не опознал своего должника…на что Билли безаппеляционно заявил, что когда тот был ему должен, он был растаманом и носил дрэды, а сейчас побрился, накачал ебало и его вообще не узнать…На том и порешили…

В принципе ситуация потихоньку начинала стабилизироваться. Из шлюхиной дырки достали остатки виски, разлили всем по рюмке, а саму шлюху выгнали нахуй не дав ей ни цента. Короче намечалась небольшая мужская посиделка. Тот самый скин немного пришёл в себя и сказал, что на Джонни зла не держит, поскольку понимает какой опездолочью кажется со сторону и вообще Джонни просто бля молодец, что ввалил ему и привёл мозги в чувство. За это они и выпили…потом в квартире отыскалась ещё одна бутылка и они, наконец, выпили за Билли, которого скин тоже признал, правда не сразу, а после третьего тоста, когда все уже выпили за любовь к друг другу…

Эту идиллию опять нарушил Джонни, который сказал, что у него на руках горячие кредитки, которые уже могли бля давно заблокировать и нужно проверить есть ли на них бабло. Билли поддакнул, сказав, что скин должен это сделать бесплатно, так как должен деньги и вообще потому что Джонни пиздатый парень…

Они выпили ещё немного и скин ушёл колдовать над кредитками в соседнюю комнату. Где-то через час непрерывного пьянства он появился и сказал, что в принципе всё тип-топ, деньги он куда-то перекинул и теперь Джонни просто нужно будет утром поехать в одно местечко в центре, где стоит их собственный банкомат и снять оттуда денежку. Свой типа процент он уже снял…

Джонни попытался поинтересоваться, сколько ж там было, но скин загадочно улыбнулся и сказал, что Джонни хватит на поездку в Вегас и обратно… «Вот и зашибись», подумал Джонни и они выпили уже все вместе за удачно проделанную работу. Ушли от добрых скинов друзья около шести утра. Сели в машину и закурили. Перед их глазами вставал сонный квартал. Билли предложил поехать съесть по биг-маку перед тем, как снимать деньги. Джонни согласился и намекнул, что неплохо сейчас было бы ещё нюхнуть чего-нибудь для поддержания тонуса и прихода в чувство. …

Короче утро обещало быть весёлым. Билли сказал, что у него дома есть офигенная пыльца, которая намного круче кокса и вообще просто сносит башню. Что-то типа мета…Просто зашибись. Джонни сказал, что тогда нужно быстро ехать за биг-маком, а потом снимать бабло…На что Билли сказал, что лучше бы сначала нюхнуть, а потом за баблом и маком…Порешили на том, что заедут к Билли, возьмут и нюхнут прямо в кафешной параше…

Ну а дальше вы знаете. Джонни немного перебрал с пыльцой. А он когда перебирает, то становится страшным. Однако пыльца на него наоборот подействовала. Он почему-то захотел бля перед всем миром покаяться и застрелить свою сучью рожу. Вот и засунул он себе пистолет в рот, сидит с мыслями собирается…и тут в самый ответственный момент у него телефон звонит, типа мама беспокоится, где её сынок-роздолбай. А у Джонни на мамин звонок такая реакция…столбнячая…т.е он вообще неадекватный становится…вот и в этот раз он от неожиданности на курок нажал, но пуля не в мозги полетела, а в щёку, потому что рука дрогнула...ну а из щеки в соседнюю кабинку, где коп сидел по большому… Вот умора. Ту кабинку открыли, а там что в параше говно, что по стенкам говно стекает. У них мозги то известно из чего… Вот и повязали бедного Джонни, который даже и с мамкой толком не пообщался, ни денег на своём счету не проверил…

Хотя знаете, ну и хуй с ним, он мне вообще никогда не нравился. Пиздоватый он какой-то. Да и сдали бы его какие-то суки всё-равно…он в том баре сильно пропизделся…точно бы сдали… А так наука ему будет, может исправиться…и потом Вегас ещё никто не отменял…выйдет, снимет своё бабло да и будет в шоколаде…

И вообще, что вы уши развесили, заказывайте хоть что-то…я вам что клоун тут на баре…мне же тоже как-то жить нужно…

Может, по стаканчику Джек Дениэлса?

18.07.2007